Читать книгу "Брачные союзы Дома Романовых - Александр Манько"

Был три раза ночью на озере, но рыбы еще мало, ночи холодноватые, и я возвращался домой уже в 1 с четвертью и занимался».

Весной 11 апреля того же года царь писал:

«Как мне странно жить теперь снова в Зимнем Дворце, из которого я выехал 25 лет тому назад, проживши в нем со дня моего рождения 21 год до самой нашей свадьбы! Спальню я себе устроил в маленькой угловой комнате, там уютно и хорошо. Ники живет в твоих комнатах и спит в твоей уборной. Ворон тоже здесь и страшно не в духе.

Вот пока и все, завтра снова буду писать. Крепко от всей души обнимаю тебя, моя милая душка Минни, и целую Жоржи и Ксению.

Христос с вами, мои душки!

Твой верный друг Саша».

На следующий день еще одно послание:

«Моя милая душка Минни!

Благодарю от всего сердца за твое милейшее письмо, которое я получил сегодня; оно мне доставило огромное удовольствие и было чудным сюрпризом, а в особенности, что ты подумала сделать мне это удовольствие.

Сегодня утром в 11 часов была заупокойная обедня в крепости, и я горячо молился вместе с тобой у дорогих могил. Чудная была служба, я так люблю пасхальную службу и Христос Воскресе и прочее пасхальное пение. Погода тоже сегодня отличная, ясная и теплая. Пришлось ехать кругом, так как Троицкий мост разведен, а потом развели и Дворцовый. Нева левым берегом почти вся прошла, но против Зимнего Дворца лед стоит…»

Александр Александрович был любящим отцом, уделял большое внимание воспитанию своих детей. Так, в частности, 16 апреля 1891 года он писал Марии Федоровне:

«Моя милая душка Минни!

Как скучно и грустно оставаться так долго без писем от тебя: я до сих пор не получил твоего письма, которое ты послала из Владикавказа. Из телеграмм твоих я вижу, что ты очень довольна Абас-Туманом и что вы весело и приятно проводите время, радуюсь за вас, но грустно не быть вместе там!..

Вообще, когда дети подрастают и начинают скучать, дома невесело родителям, да что делать? Так оно в натуре человеческой. Да и Ксения теперь меня вполне игнорирует, я для нее совершенно лишний: разговоров никаких, никогда ничего не спрашивает, ничего не просит, а я рад был бы так сделать ей удовольствие хоть в чем-нибудь. Например, в прошлом году зимою, когда Ники не было, я ездил с нею раза два-три кататься на санях и сказал ей, что если и когда она захочет, чтобы сказала мне и я с удовольствием возьму ее с собой; она ни разу не попросила меня. В эту зиму я надеялся, что она хоть раз сделает мне удовольствие и попросит покататься с ней; нет, я так и не дождался. Наконец я сам ей предложил раз поехать со мной, но неудачно, так как она должна была поехать с тобой в этот день. Я надеялся, что она мне скажет хоть что-нибудь потом, что ей жаль, что не удалось, и что она попросит меня поехать с ней в другой раз, но не слыхал от нее ни одного слова, как-будто я ей ничего не предлагал и ничего не говорил. Меня это очень, очень огорчило, но я не хотел об этом говорить, потому что мне было слишком тяжело, а главное к чему? Если этого чувства ко мне у нее нет, это значит я виноват: не сумел внушить ей доверия и любви ко мне. Если бы я ей сказал об этом, она, может быть, и попросила меня в другой раз поехать с ней, но это шло не от нее самой и мне было бы еще тяжелее. Кроме того, ты ей позволила ездить, когда она захочет, с Ники, чем она и пользовалась почти каждый день и веселилась очень, так что ездить со мной было невесело и не нужно. Я должен сказать, что постоянно радовался и ждал того времени, когда она подрастет, чтобы с ней кататься, ездить в театр, увеселять ее, но ничего этого нет; я ей не нужен, со мной ей скучно и ничего общего между нами нет, только утром поздороваемся, а вечером — спокойной ночи, и все! Умоляю тебя, ей об этом ничего не говорить, будет еще хуже, так как будет ненатурально, а для меня еще тяжелее и окончательно это ее оттолкнет от меня. Я бы ни за что не сказал тебе об этом, да так уж с сердца сорвалось, слишком долго держал в себе и теперь, так как я один и далеко, невесело мне все это и вырвалось из груди!

Тоже и Жоржи меня ужасно огорчил за эту зиму, написал только одно письмо и это еще в ноябре, после Крыма. К моему рождению я не получил ни одной строчки от него, мало того, он пишет тебе одно письмо из Абас-Тумдна в самый день 26 февраля, говорит, что едет в церковь и ни одного слова поздравления или пожелания тебе и мне. Все это меня мучило за эту зиму, которая и без того была невеселая, но я не хотел об этом говорить, слишком тяжело было, ну а теперь все равно сорвалось, так уж нечего делать!

Твой верный друг Саша».

Историографы свидетельствуют, что Александр III не любил северную столицу Российской империи Петербург и чрезвычайно боялся находиться там. Он, как и Павел I, постоянно жил в Гатчине. Император, находясь под тягостным впечатлением от покушений на своего отца, боялся и подкопов, и поджогов. У дверей его кабинета и спальни постоянно дежурили лейб-казаки. Но больше всего Александр III опасался отравы. Были предприняты самые строгие меры и на этот случай. В частности, за провизией посылали каждый раз в другое место и к другому лицу. При этом поставщики провизии никогда не знали, что у них она покупается для царского стола. Не доверяя поварам, император распорядился, чтобы очередной повар и его помощники назначались ежедневно в последний момент неожиданно для них. При входе на кухню повара и поваренки тщательно обыскивались дежурными офицерами. Но этого Александру III показалось недостаточно: он распорядился, чтобы кто-нибудь из его семьи постоянно находился на кухне. Кроме того, монарх садился за стол всегда в кругу семьи и приближенных, и пока последние не ели за обе щеки, он не дотрагивался до пищи. Все это было для него тем более мучительно, что он любил поесть весьма сытно. И все же его вечные страхи и тревоги за собственную жизнь не мешали его императорской тучности и полноте.

Александр III умер 20 октября 1894 года от нефрита в Крыму, сидя в кресле и в полном сознании. С. Ю. Витте в своих воспоминаниях писал по этому поводу: «Император Александр III… умер совершенно спокойно, и умирая, он гораздо более заботился о том, что это огорчит его окружающих и любимую им его семью, нежели думал о самом себе». Во второй раз после смерти Александра I царское тело в траурном вагоне отправилось через всю Россию из Ялты в Петербург.

О тяжелом душевном состоянии овдовевшей императрицы Марии Федоровны свидетельствует ее письмо сыну, великому князю Георгию Александровичу:

«Императорский поезд Николаевской железной дороги 31 октября 1894 г.

Мой милый дорогой Георгий! Ты не знаешь, как мне тяжело опять быть в разлуке с тобой, особенно теперь, в это ужасное время! И это путешествие в том самом вагоне, где только пять недель назад наш ангел Папа был еще вместе с нами! Видеть его место на диване всегда пустым! Повсюду-повсюду мне кажется, что в любой момент он может войти. Мне чудится, что я вижу, как сейчас появится его дорогая и обожаемая фигура. И я все еще не могу осознать и заставить поверить в эту страшную мысль, что все кончено, правда кончено, и что мы должны продолжать жить на этой грустной земле уже без него!