Читать книгу "Участие Российской империи в Первой мировой войне (1914-1917). 1916 год. Сверхнапряжение - Олег Айрапетов"

На самом деле, находясь в июне 1916 г. в Швейцарии (проездом из Франции в Италию с думской делегацией), Милюков попытался войти в контакт с болгарским поверенным в делах Тодором Тодоровым. Нисколько не сомневаясь в своих возможностях, он надеялся осуществить план заключения сепаратного мира с Болгарией. Болгарский дипломатический представитель отказался встречаться с «г-ном профессором», но тот продолжал добиваться встречи. Тогда дипломат дал бернской газете «Der Bund» интервью, в котором, в частности, говорилось следующее: «Антанта полностью игнорировала тот факт, что Болгария воюет не за временные преимущества, но за полную реализацию своих национальных чаяний»17.

Об этой своей акции Милюков при отчете о поездке в Думе летом 1916 г. умолчал, ограничившись общими рассуждениями: «Я не буду говорить о Болгарии. Мое всегдашнее представление заключалось в том, что те наши ошибки, о которых я не раз говорил с этой кафедры, мы можем поправить при благоприятных условиях. Но я не буду развивать эту мысль, потому что благоприятные условия, по моему мнению, еще не настали»18. Имел ли при этом Милюков в виду собственные ошибки, и чего было больше в его экспериментах на ниве секретной дипломатии в Швейцарии – глупости или предательства, – судить сложно. Ясно было одно – они никак не способствовали укреплению международного положения и влияния России. Вновь под критикой и подозрением общественности оказалась фигура военного министра. Прямолинейность и простота, с которыми обычно излагал свою личную точку зрения Шуваев, сыграли над ним злую шутку.

Генерал, например, мог задержаться на какой-либо излюбленной теме и говорить о ней часами. Так, например, в Совете министров он прочитал целую лекцию о том, как новый метод шитья сапог позволил обеспечить миллионами пар обуви армию. При старом методе, когда на пару уходил цельный кусок кожи, для этого не хватило бы всего поголовья скота России19. Шавельский считал, что Шуваеву лучше всего было бы отказаться от назначения: «В нем очень скоро разочаровались и Государь, и Свита, а затем и в Думе его высмеяли. Очень скоро в Свите не иначе, как с насмешкой, стали отзываться о новом военном министре, сделав его мишенью для своих шуток и острот. Не блиставший остроумием, простодушный и по-солдатски прямолинейный Дмитрий Савельевич давал достаточно материала для желавших поглумиться над ним»20.

Самым ярким из желавших был, конечно, П. Н. Милюков. По свидетельству Шульгина, Шуваев, узнав о том, что кто-то считает его предателем, сказал: «Я, может быть, – дурак, но я не изменник!»21 Можно представить себе, каким подарком для думских либералов были эти слова, и неслучайно Милюков сделал рефреном своей скандальной речи слова «глупость» и «измена». Подобные намеки, более или менее открытые, шли сплошной чередой с весны и лета 1915 г. Доказательств не требовалось.

Аудитория бурно одобряла оратора, явно поддерживая тезис об измене. Милюков перешел к намекам на измену императрицы. Сделал он это весьма характерно – подкрепив собственные обвинения цитатой из немецкой газеты22. Председательствовавший С. Т. Варун-Секрет не прерывал речь лидера кадетов – впоследствии он оправдывался тем, что не знал немецкого языка, хотя думский наказ вообще запрещал использование при выступлении иного языка, кроме русского23. Милюков назвал все правительство главным злом страны, «победа над которым будет равносильна выигрышу всей кампании»24. Фактически это был призыв к открытой войне с властью. Доказательств в «обличительной» речи лидера кадетов и не было. Вместо них использовались ссылки на «дело Сухомлинова». В своем выступлении Милюков признался: «Когда мы обвиняли Сухомлинова, мы ведь тоже не имели тех данных, которые следствие открыло (следствие «не открыло» ничего. – А. О.), мы имели то, что имеем теперь: инстинктивный голос всей страны и ее субъективную уверенность»25.

При этом лидер кадетов убеждал своих слушателей, что именно правительство развязало войну на «домашнем фронте»: «Прежде мы пробовали создать доказательство, что нельзя же вступать в борьбу со всеми живыми силами страны; нельзя вести войну внутри страны, если вы ее ведете на фронте… Теперь же, господа, кажется, все убедились, что обращаться к ним с доказательствами бесполезно, когда страх перед народом, перед своей страной слепит глаза и когда основной задачей является поскорее покончить войну, хотя бы вничью, чтобы только отделаться поскорее от необходимости искать народной поддержки. Мы говорим правительству, как сказала декларация блока: мы будем бороться с вами, будем бороться всеми законными средствами (законность этих действий вызывает большие сомнения. – А. О.) до тех пор, пока вы не уйдете. Говорят, что один член Совета министров, услышав, что на этот раз Государственная дума собирается говорить об измене, взволнованно вскрикнул: “Я, быть может, дурак, но я не изменник”. Господа, предшественник этого министра был несомненно умным человеком (имеется в виду Поливанов. – А. О.), так же как и предшественник министра иностранных дел был честным человеком (имеется в виду Сазонов. – А. О.). Но их теперь ведь нет в составе кабинета. Так разве же не все равно для практического результата, имеем ли мы в данном случае дело с глупостью или с изменою?»26

На фоне этой блестящей риторики у военного министра было одно, хотя и гораздо более существенное, преимущество – он сумел поднять уровень обеспечения армии. «Я по непосредственному опыту, – вспоминал А. И. Деникин, считавший, впрочем, это результатом работы общественных организаций, – а не только по цифрам, имею полное основание утверждать, что уже к концу 1916 г. армия наша, не достигнув, конечно, тех высоких норм, которые практиковались в армиях союзников, обладала все же вполне достаточными боевыми средствами, чтобы начать планомерную и широкую операцию на всем своем фронте»27. Провокация удалась. Эффект, произведенный ею, попросту не поддается оценке. Земства и города принимали резолюции в поддержку Думы, белые полосы на страницах газет были явным свидетельством правоты слов, изъятых цензурой28.

В правительстве попросту не знали, что делать. Впечатление, произведенное речью Милюкова, было весьма тяжелым. Поначалу раздавались голоса в пользу введения цензуры, однако пойти на репрессии не решились29. Уже 3 (16) ноября Совет министров рассмотрел заявление Штюрмера, который счел речь «для него оскорбительной и заключавшей в себе признаки клеветы, то есть деяния, караемого уголовным законом»30. Совещание признало справедливость этих замечаний, добавив при этом: «Не ограничиваясь указаниями на бесчестную деятельность председателя Совета министров, член Государственной думы Милюков позволил себе приписать гофмейстеру Штюрмеру действия изменнические»31. Первые несколько дней колебания вызвали у думцев страх. Столкнувшись лицом к лицу с угрозой роспуска, Родзянко попытался заверить двор в своей личной преданности, фактически взвалив ответственность на Варун-Секрета32.

4 (17) ноября Д. С. Шуваев и И. К. Григорович появились в Думе. Это было сделано по решению правительства. Б. В. Штюрмер колебался между подачей в суд на Милюкова и разгоном Думы, но в конечном итоге Совет министров на своем заседании предложил сделать попытку демонстрации готовности правительства работать вместе с думцами33. Возможно, что в случае, если бы Шуваев и Григорович получили бы враждебную встречу, это в результате могло быть использовано в качестве повода к роспуску Думы. Но дело приобрело неожиданный оборот. Военный министр, «…сильно волнуясь, сказал, что он, как старый солдат, верит в доблесть русской армии, что армия снабжена всем необходимым благодаря единодушной поддержке народа и народного представительства. Он привел цифры увеличения поступления боевых припасов в армию со времени учреждения Особого совещания по обороне. Закончил он просьбой и впредь поддерживать его своим доверием. Так же коротко и сильно сказал морской министр Григорович»34. Речь Шуваева действительно была эмоциональной, но вполне убедительной.