Читать книгу "Вечера с Петром Великим - Даниил Гранин"

Но они же не искали другого, плохие они сваты, смеялась княжна, пусть найдут роста высокого, знающего языки…

Ягужинский опасался — капризов государыня не потерпит, жениха Меншиков скорее всего найдет из своих мюридов, обвенчают хоть насильно, раз есть согласие государыни. Но Толстой успокоил княжну: Меншиков хоть и в силе, так ведь не одной головой свет стоит, мы тоже кое-что значим, есть и на черта грех. Меншикова он нынче не боялся, вот государыню следует уговорить.

Разговор зашел о светлейшем князе. Мария вдруг глаза закрыла, сказала медленно то, о чем впоследствии Ягужинский вспоминал, — от Меншикова им добра не будет, у него свои планы, большие планы, кто ему поперек дороги станет, того сметет. Вещала, будто цыганка. Антиох недоверчиво хмыкал, Толстой же отечески прикрыл ее руку своей морщинистой рукой.

— Девочка, учить ученых — только портить, слава Богу, мы и сладкое пробовали, и кислое.

Ягужинский, тот посерьезнел, сказал, что Кассандрами бывают женщины, мужчины же не ведают будущего.

В итоге сватовство ни к чему не привело. Неудача огорчила Толстого: он обещал государыне успех, заверил, что Мария слушается его, считает опекуном. Помрачнев, он дал понять княжне — таких любовниц, как она, у царя было много, напрасно она из себя единственную-ненаглядную изображает, не пристало ей так вести себя, пересуды возбуждать, императрице перечить.

Затряс кулаком, брызги летели из щербатого рта. Уехал, не прощаясь, обругав княжну дурой несмышленой, безумицей.

Генерал Ягужинский остался, выпил вина, повел княжну показывать свою новую карету. Карета блестела янтарными ручками, отделана изнутри малиновым шелком, снабжена ящичками, зеркалами. Прежняя была тоже хороша, недаром ею пользовался для выездов сам государь. Кареты были страстью Ягужинского. Покатались по набережной. Карета ехала мягко, сидеть было удобно. Ягужинский советовал княжне укрыться на время в Москве, подальше от двора. Он и сам думал удалиться куда-нибудь за границу послом. Время честной службы кончилось. То, за что ценил его покойный государь, — прямота, новые идеи — ныне только мешает карьере и вообще может погубить.

Вскоре Ягужинский и впрямь отбыл послом в Польшу. Княжна, следуя его совету, уехала в Москву. Жила там уединенно. Вернулась в Петербург незадолго до кончины императрицы, и тут что-то произошло с ней, никому не ведомое, страшное. Однажды она куда-то уехала, вернулась домой поздно вечером сама не своя. Ничего нельзя было от нее добиться, она зажимала уши, вела несвязную речь. Непричесанная, в халате, лежала, бродила по двору, пугая слуг и сама пугаясь. Пытались показать ее врачам, но она в ужасе убегала, пряталась. Антиох не разрешал заточить ее в комнате и насильно лечить.

Приходила она в себя медленно. Красота поблекла, черты заострились, обрели злую надменность. Какая-то тайна окружила ее. Угрюмый взгляд отталкивал, при дворе были уверены, что она скрывает какую-то греховную любовную связь. Меншиков всячески обхаживал ее, привлекая на свою сторону от Долгоруких.

Смущали ее суждения, резкие, по тем временам опасные. Столицу сотрясали крутые перемены. Жизнь зашаталась, самые прочные фамилии накренялись, рушились. Неожиданно для всех разжаловали и сослали графа Толстого. Винили в этом Меншикова, он расправлялся с противниками, одного за другим убирал по дороге к престолу и вдруг, почти у самой вершины, сам поскользнулся и рухнул, да как!

Ягужинского вернули из Польши. Встретив Марию в Летнем саду, он не сразу узнал ее. Темное платье, черная лента на шее, волосы седые, гладко зачесаны на пробор. Ягужинский галантно раскланялся, взял ее под руку, сопровождая, напомнил ее предупреждение графу Толстому, сказал, что тогда на него пахнуло запахом нечистой силы. «Чем она пахнет?» — безулыбчиво спросила княжна. Смеясь, он признался, что это запах Вельзевула, запах серы. И тут же сказал, что ничто так не волнует мужчин, как женщины-пророчицы. Быть Кассандрой — значит обладать великой властью. Княжна холодно отвергла радость такого дара, это не дар, это наказание. К чему предвидеть, если не в силах предотвратить. Незнание будущего лучше, оно заставляет бороться, позволяет наслаждаться настоящим, игрой случая и ожидания. В ее словах звучала злость, как будто она действительно видела наперед, что случится. Ягужинский, человек мужественный, к тому же беспечный, смутился, уловив в ее словах намек на непрочность молодого государя Петра Второго. Сделал вид, что не понял, но через месяц Петр Второй скончался в Москве.

Он говорил друзьям о княжне: «Опасная голова, и не хочет прикинуться глупой».

Новый двор Анны Иоанновны приглашал ее на приемы, сделал фрейлиной. Являлась она исключительно ради Антиоха.

Свое собственное будущее она уже перечеркнула, ей осталось перебирать прошлое и любоваться успехами Антиоха. Талант его расцветал, Антиох отличался успехами в языках, в политике, более же всего в сочинительстве. Стихи ходили по рукам, возбуждая интерес к молодому писателю с такой знатной фамилией. Жанр сатиры был в новинку в России. Сам Антиох одновременно со всем пылом отдавался и политике, выступал за продолжение реформ Петра Великого, против хулителей просвещения. Его любовь к покойному государю перешла в обожание. Время Петра было для него утраченным «золотым веком, в коем преседала мудрость».

Он тосковал о той деятельной эпохе, конец которой он успел вкусить. Ныне Наука скиталась в жалком рубище, осиротелая, никому не нужная. Взлет ее прервался.

Тем временем старший его брат, пользуясь влиянием своего свекра Дмитрия Голицына, заполучил наследство — владения покойного отца. Антиох и Мария лишились большей части состояния. Средств не хватало. Княжна, использовав связи, устроила Антиоху назначение послом в Лондон.

В ее саду у пруда стоял высокий белый камень, привезенный еще отцом. Зимой камень был теплым, снег на нем не держался. Когда Мария приходила, слетались снегири, дятлы, березы начинали шуметь, стряхивали непрочные листья. Дул сырой ветер, в этом движении оживало то, что когда-то происходило в саду и в доме, она снова получала поцелуи, ощущала прикосновения.

Однажды он взял ее на руки, поднял к самому потолку. В Астрахани, когда она была уже беременной, Петр привез ей персидский халат, нарядил, обвязал голову чалмой, нарисовал углем усы…

Нельзя дотянуться до того, что было, можно достать то, что будет, но она отворачивалась от будущего, ей хватало прошлого. Тех минут было достаточно, они набухали подробностями, пускали ростки. Заточенные в них события, звуки, краски сохранялись, как сохраняется в семени весь облик цветка. Она перебирала эти минуты, взращивала их. Его прикосновения, кожа на руках была грубой, мозолистой, а формой безупречны и пальцы и кисть.

Похоже, он смутился, обнаружив, что она девушка. Глаза его округлились, он что-то забормотал, умерил свой пыл. Она с улыбкой всматривалась в это воспоминание, в свой страх и в первое незнакомое наслаждение. Винный запах, и запах греха, и запах конюшни… От него часто пахло конюшней.

Чем глубже она зарывалась в прошлое, тем больше находила там сладостных минут.