Читать книгу "Дорогая буква Ю - Игорь Шестков"

Старлей посмотрел в бинокль и засмеялся. Подал бинокль бугаю. Тот тоже заржал. Бедный бронзовый солдат все еще стоял на своем зиккурате… в шинели, с дочкой советского коменданта на руках и огромным мечом… в животе его зияла неправильной формы дыра.

Дальнейшую работу доделали за нас старлей с бугаем. Не без азарта. Сопровождали пальбу комментариями:

— По деду с гранатой! А я по бабе с автоматом, прям по сиськам! Я по Минину и Пожарскому! А по Ленину на знамени, по бороденке.

Через полчаса все фигуры и барельефы с цитатами Сталина лежали в руинах.

После чего защитники православного отечества распили бутылку водки из горлышка. Мы безмолвно стояли в стороне.

По дороге на фабрику, в Тигре, бугай пел хриплым голосом песню «Я люблю тебя, жизнь» и громко рыгал перегаром.

…

На ужин мы опять получили Колу и хлеб.

После еды Борис заговорил:

— Ну теперь все ясно… Нам каюк. Мы теперь изверги рода человеческого. И все готово для протокола. Видео, признание.

Евреи-террористы в немецких беретах. Фашисты. Покусились на самое дорогое. А у меня между прочим Паркинсон.

Марк утешил:

— Погодите, то ли еще будет. Сегодня Мемориал грохнули, завтра нас пошлют Берлинский собор крушить, потом дворец Шарлотты, а послезавтра публично распнут на Алексе. Может быть, прямо на Красном Ратхаузе. Чтобы отовсюду видно было. Или в Нью-Йорк повезут, прямо на Генеральную ассамблею. Вот они, мол, виновники вторжения. Смотрите на них.

…

Я ждал, что они придут за мной… приготовился стать землей. Но они не пришли.

Ни Бориса, ни Марка я больше в подвале не видел. Подумал, что их расстреляли… из бесшумного пистолета.

Вечером за мной зашел старлей, неожиданно вежливо попросил одеться и отвел меня во двор, к Тигру. Сел за руль. Меня посадил рядом.

Всю дорогу мы молчали. Когда подъезжали к Вернойхену, и Тигр затрясся от жуткого рева взлетающего гиганта, старлей сообщил:

— Мы летим в Москву. Что, жидок, соскучился по Родине?

Я машинально кивнул.

— А она по тебе…

Зимняя сказка

Мы вылетели около полуночи. В Ил-76 поставили кресла, набили салон пассажирами, а сумки и чемоданы свалили громадной кучей в хвостовой части. Сколько летело народу, понять было трудно, человек сто пятьдесят. Почти все военные, пьяные, разудалые, явно не без трофеев… хвастались друг другу фальшивыми ролексами, новейшими смартфонами, дорогими камерами, золотыми цепочками, элегантными туфлями от Версаче и Гуччи, снятыми ими с трупов, отобранными или сворованными в разгромленных магазинах и складах… жестикулировали, орали, курили, некоторые даже пытались танцевать в обнимку. Душно было в самолете страшно, воняло водкой и потом.

Современная музыка ревела как обиженный медведь… пассажиры топали ногами. Производимый ими шум заглушал ровное гудение реактивных двигателей. Слов я не знал, поэтому мне казалось, что из мутного рева, как из бурного потока руки утопающих, выбрасывались в сизое от сигаретного дыма пространство матерные частушки советского времени.

Захотелось старику… переплыть Москву-реку… тискал девку Анатолий… на бульваре на Тверском…

…

Моя правая рука была прикована к левой руке старлея наручниками. Сидели мы не в креслах, а на откидных стульях. Старлей поначалу кипятился, требовал у неопрятного майора с брелками на запястьях места в кресле, какую-то бумажку ему в небритую рожу совал. Потом обратился к пилотам. Никто с ним не разговаривал, может быть, потому, что он был в штатском.

Через час полета ноги у меня затекли, хотелось встать, подвигаться, но старлей спал как сурок, разбудишь его… а он обидится и расскажет этим ордынцам о том, что я солдату-освободителю брюхо продырявил… могут и из самолета выкинуть.

Ни пить, ни есть нам конечно не давали, а так хотелось холодного томатного сока.

При посадке нас потрепало. Да так сильно, что офицеры заблевали салон.

Сели мы в Быково. Вышли на обледенелую полосу, и тут же в лицо ударило мокрым снегом, закружило метелью… до костей пробирал лютый холод родины. Здания аэропорта не было видно… вообще ни зги не видать… колотун колотит. Старлей буркнул примирительно:

— Снесли Быково… капитализм… одна полоса осталась, приедем домой, сварю тебя какаву.

— А как же документы, пограничники, таможня?

— Ты не в Европе, привыкай. Прилетели мы спецрейсом, какая уж тут в душу таможня? Перестраивайся, жидок! Завтра с тобой разговор будет серьезный, думай, перед тем, как говорить, наломаешь дров, локти будешь кусать. Колобок стелет мягко, да жестко спать.

Вышли на какую-то узкую темную дорогу. Между дач, что ли. Протопали по ней сквозь метель с полкилометра, подошли к домам. Восьмиэтажки. Разбитые и грязные. На газоне — горит, переливается огнями елка. А над елкой — надпись из светящихся неоновых трубок «Зимняя сказка».

Старлей объяснил:

— Это бар ночной так называется. За четыреста в рот возьмут синюхи люберецкие. Снегурочки… А дед Мороз там в вышибалах.

— Сне-гу-роч-ка, Сне-гу-роч-ка — звали дети на елке во Дворце пионеров в далекие шестидесятые. — Сне-гу-роч-ка!

Из темного угла выходила торжественным шагом широколицая курносая красавица-массовичка в нелепом гриме и ужасном платье с блестками, так неловко пытающемся скрыть ее некрасивые ноги. Снегурочка призывала тонюсеньким голосом:

— Дети, позовем все вместе дедушку Мороза!

И двести пятьдесят будущих строителей коммунизма блеяли в унисон:

— Де-ду-шка Mo-роз, приходи к нам!

Под слепым фонарем стояла машина. Жигули. Старлей поговорил с шофером, мы забрались на заднее сиденье. Всю дорогу я проспал. Старлей разбудил меня, когда мы к дому подъезжали. И улица, и дом, и подъезд показались мне знакомыми. Поднялись на лифте на девятый этаж.

Тут ноги у меня подкосились, я начал медленно падать… старлей подхватил меня и вволок в квартиру, отстегнул наручник и посадил в кресло… принес горячий кофе. Я глотнул чужим, неслушающимся ртом.

…

Меня разбудила женщина. Ласково погладила по голове и сказала:

— Пора тебе в ванную.

Сердце сжалось и упало в живот, локти похолодели. Кто она?

Я встал и как в тумане… поплелся… а она меня легонько подталкивала, направляла. Раздеваться не пришлось… зеленоватая пена… хвоя… я влез в ванну не без труда и долго лежал, отмокал, согревался, пытался слепить из пены ее лицо.

Потом заплакал, потому что узнал ее. Женщина, сидевшая около меня на табуретке и трущая меня золотистой губкой, была моей женой, с которой я расстался тридцать три года назад.