Читать книгу "Автопортрет неизвестного - Денис Драгунский"

– Заткнись! – Таня хотела дать ему пощечину, но Вася перехватил ее руку и продолжал:

– Нет, но ты все-таки ответь: почему?

– Вася, – сказала Таня. – Потому что это была я. Если бы я стала с тобой спать, хоть один разочек, это была бы уже не я. И если бы я нарушила тайну, то тоже. Я – это была моя тайна. Если это не тайна, то это тоже не я.

– Ага, – сказал Вася и отпустил ее руку. – Все про тебя понял. Your gender identity, не знаю, как по-русски сказать, то есть твои половые привычки и лесбиянские секреты для тебя дороже жизни твоего отца. Эх, Таня, Таня… Редкостная ты даже не знаю кто. Я в немецком лагере был. Меня избивали немцы. Свои у меня воровали хлеб. Стучали на меня. Допрашивали. Пытали. Я видел разных гадов. Но таких ледяных убежденных мерзавок я в жизни не встречал. Я сейчас заплачу. Вот, я плачу!

Слезы и в самом деле потекли у него по щекам, он вытащил платок, промокнул слезы, высморкался.

– Но я тебя все равно люблю, – схватил ее руку и прижал к губам. – То есть не совсем тебя. Люблю в тебе я прошлое страданье. И молодость погибшую мою тоже. Самого себя люблю, хорошего мальчика тогдашних лет. И поэтому тебя тоже. Очень. Не могу забыть. А ты меня любишь – за это?

– Да, люблю. – Она повернула кисть своей руки так, что Васина рука оказалась сверху, и поцеловала ее. – И за это, и просто так. За твою ужасную жизнь.

– Скажи, а ты жалеешь, что тогда не вышла за меня замуж?

– Нет.

– Ну и иди тогда к черту, – светло улыбнулся Вася, чмокнул ее в щеку и выскочил в прихожую.

Схватил с вешалки пальто. Красивая девочка помогла ему найти кепку, которая упала на пол и попала между двумя связками старых журналов.

21.

Вышел за дверь, вызвал лифт и снова поехал вверх.

Позвонил в бывшую их квартиру.

Алексей открыл дверь, усталый, но благожелательный.

– Это вы? Я могу вам чем-нибудь помочь?

– Да, – сказал Вася. – Самую малость. Я уже говорил, что жил здесь с тридцать пятого по сорок первый год. Потом война, плен, Запад. Надеюсь, не осуждаете. Жернова истории, так сказать. Позвольте мне на секунду зайти в вашу квартиру.

– Ольга! – позвал Алексей. – Мама!

Показалась Оля, в домашних брюках и широком фартуке. На лбу у нее торчали очки сварщика, в руках были щипцы-тонкогубцы.

– Ольга, вот господин… простите?

– Алабин, – сказал Вася.

– Господин Алабин приехал из Англии. Он до войны жил в этой квартире. Со своим отцом, известным живописцем.

– Очень приятно. – Оля протянула черную от металлической пыли руку. – Заходите. Хотите чаю? Или кофе?

– Моя жена – скульптор малых форм, – сказал Алексей. – Мама, – сказал он вышедшей в прихожую Римме Александровне. – Господин Алабин. Сын известного художника.

– Очень рада. Перегудова. Кстати, господин Алабин, должна признаться, у нас случайно остались рисунки вашего отца. Большая папка. Иллюстрации к «Мертвым душам». Но мы их подарили музею Гоголя! На Никитском бульваре.

– Это прекрасно! – сказал Вася. – Очень правильно.

– Там были еще две открытки, – продолжала Римма Александровна. – Старые открытки, чуть ли не двадцатых годов, два женских портрета, две удивительно красивые женщины, знаете, в стиле «прекрасной эпохи». И непонятно кто! Мой муж показал одному знакомому сотруднику МГБ, он сказал, что это актрисы – Вера Холодная и Августа Миклашевская. Кстати, у Августы Миклашевской был сын, поразительная судьба!.. Увы, не имею права рассказывать, – важно сказала она. – Выпьете чаю?

– Спасибо, ничего не надо, – сказал Вася. – Я на секунду.

Он и в самом деле пробыл меньше минуты. Огляделся в холле, заглянул в гостиную, вздохнул, увидев на стене старинные часы с маятником, и еще раз поблагодарил хозяев. Оля кивнула и ушла в свою мастерскую – в самую маленькую комнату, где когда-то была мастерская юного Васи, но он не стал об этом говорить.

Алексей вышел его проводить к лифту.

– А чем вы, простите, занимаетесь? – спросил он.

– Да самыми разными вещами, – сказал Вася. – Я уже два года на пенсии. Теперь вот искусством занимаюсь. Эксперт по русской живописи двадцатых-тридцатых годов. Семейное это во мне. Алабин Петр Никитич, мой отчим – который вот в этой квартире жил, – был серьезный соцреалист. Когда-то даже знаменитый. Рисовал Сталина с натуры, вы понимаете? Потом скапустился. Простите за цинизм, в прямом и переносном смысле, не буду мучить вас загадками. Его вторая жена, Капустина Марина Дмитриевна, или Демидовна, какая разница, свихнулась и повесилась. Извините, в вашей квартире.

– Зачем вы мне это сказали? – поморщился Алексей.

– А сам Петр Никитич от этого тоже слегка повредился и тоже покончил с собой, – продолжал Вася, словно бы и не слыша Алексея. – Очень каким-то хитрым способом. Отравился и поджег сам себя в заброшенном деревянном домике, почти что в центре Москвы.

– Зачем вы все это рассказываете? – Алексей легонько потряс головой и пошевелил губами, как будто незаметно отплевывался.

– Но это же факт! И вы тут совершенно ни при чем. Кстати. В этой квартире еще до отца, я отчима своего отцом зову, какой-то академик жил, внезапно арестованный в тридцать четвертом, мы его письма нашли в кладовке. И даже пиджак с очками в кармане, это было страшно! Мы все, и отчим, и мать, и я, – мы просто обмерли. Как будто смертным холодом на нас дохнуло, до сих пор забыть не могу. Но вы и тут ни при чем!

– Академик не был арестован, – вдруг сказал Алексей. – Он исчез. Его весь НКВД искал с собаками. У меня по работе есть связи с КГБ. Я специально выяснял. Это не арест. Это какое-то загадочное исчезновение.

– Ну и славно, – сказал Вася. – Не надо нервничать. Я же вам не говорю, в какой комнате повесилась Марина Демидовна, то есть Дмитриевна. Так что спокойно глядите на все свои люстры.

– А в какой комнате? – вздрогнул Алексей.

– Не знаю! – засмеялся Вася. – Мне сам факт сообщила ее дочь, ваша соседка, тут внизу, квартира над аркой, то есть сбоку от арки, знаете? Можете к ней спуститься, она вам, наверное, расскажет, по-соседски. Да, так о чем это мы с вами? О соцреалистах. Сейчас их все презирают и насмехаются. Но там были хорошие живописцы. Настоящие. В смысле месить и мазать. Вот Алабин, мой отец, был как раз такой. Портрет метростроевца – это шедевр. Сталин на даче, у куста сирени – шедевр в квадрате. Конечно, Сталин своей рожей все портит. Но мы же знаем, какой сволочью был король Фердинанд Седьмой на портрете Гойи. И по роже видно, что сволочь… Но все равно, несмотря на Сталина и Метрострой, в этих картинках что-то есть. Какая-то обаятельная смесь мечты и вранья, и не поймешь, не ухватишь того места, где искренняя фантазия вдруг превращается в подлую ложь. Помяните мое слово, лет через двадцать они будут очень дорого продаваться.