Читать книгу "Была бы дочь Анастасия. Моление - Василий Аксенов"

Покос у Володи за Петруниным ручьём. Ручей переехали – воды в нём выше тракторных колёс, но – одолел ручей Петруша. В гору чуть не отвесную поднялся – затарахтел – как возгордился.

Тут и покос.

Остановились.

Выскочили мы из тележки, ходим – ноги разминаем.

Володя, поглядывая на небо, на котором стали появляться облака, грести сразу начал. Мы с Гришей – копны делать наскоро – долго им не стоять. Галя – за нами подскребать. Татьяна занялась костром и чаем.

Березники вокруг. Вдали, на сопках, сосняжки. Красиво. Если пойдёшь на север – выйдешь на Песчанку. Перебредёшь её на перекате, дальше направишься, там уже где-то Океан. Зверей встретишь, людей – вряд ли.

Сгребли всё сено. Чай попили – скоренько – не распивали. Не обедаем, не отдыхаем. Володя стал копны возить, Татьяна подкапнивать. Мы с Гришей – метать на сани, сделанные тут же, на покосе, ещё вчера Володей, завремя.

Галю на зарод посадили – чтобы серёдку плотнее натаптывала, а потом и вершила. Опытная, дескать, – гордится мать дочерью. Мы с Гришей только соглашаемся. Они, дочки, с малых лет с отцом повсюду, как лоскуток за ним всегда, мол, бегали; и на покосе. Хорошие у них, у Володи и Тани, дочери, таких любому пожелаешь. Друг дружку любят, и родителей.

Лучше мне реже на неё глядеть, на Галю, – сердце волнуется: маячит в колке Чёрный отрок – замечаю, душа трепещет от него – знакомы.

Думаю: у души моей часто случается синдром стокгольмский – начинаю испытывать тёплые чувства к пленившему её греху; на благодать одна надежда; не оставляй меня одного, Господи, на поле боя.

Налетел внезапно ветер – сено с вил срывает, несёт его клочками по отаве – ладно, что лес ещё спасает, так бы зарод, пожалуй, повалило – шквалистый. И из-за леса тучи стали выворачивать.

Подналегли – ускорили мы темп работы. И Володя теперь мечет. Галя едва за нами поспевает. Сено – полина, клевер – тяжёлое. Татьяна подскребает.

Тучи прогнало – туда, к Ислени. Погремело. Но, слава Богу, без дождя.

Сметали мы.

У костра посидели, на зарод полюбовались – получился.

Собрались. Домой поехали.

Щёки у Гали загорели. Гляжу на неё – не оторваться; себя смущаюсь – вот уж. Небо опять выяснило – глаза не серые уже у Гали, а голубыми теперь кажутся – и так красиво; не смотреть бы.

Трясёт в тележке, хоть и мягко – травы доверху в неё накидали.

Протрезвел Гриша – не шутит; лежит, задумчивый.

Молчим и мы – я, Галя и Татьяна.

Володя изредка на нас оглядывается, теперь спокойнее, чем утром.

В Ялань въехали.

Небо на западе опять пунцовое. Гремит в той стороне, раскаты грома из-за ельника доносятся.

Дождя в Ялани, видим, не было.

Первым, около своего дома, выпрыгнул из тележки Гриша, со всеми до скорого свиданья попрощался, всех к себе в гости прежде зазывая; пошёл, долговязый, к воротам – ждут там его, в ограде, собаки, и он по ним соскучился – пожалуй.

Я после слез, на перекрёстке.

Володя поехал к свояку – Петрушу ставить. Крикнул мне с трактора, со своего сидения: завтра приеду, мол, проставлюсь.

Ну, дескать, ладно, будем с Гришей ждать.

Поехал Володя дальше, оглянулся я – как на кого-то. Таня взглянула на меня пытливо, после – на дочь свою – на Галю.

Пришёл домой.

Встал у окна на маминой веранде сначала. Дождался, когда «москвич» вырулил из Линьковского края и в Городской свернул – направился в город.

Что-то и от меня уехало как будто – и не вернётся.

Поужинал варёной щучиной. Молока выпил – купил вчера у Плетиковых литр.

Включил телевизор. Выключил его тут же. Шнур выдернул из розетки – от грозы – та намечается.

Взял Евангелие. Открыл Книгу на закладке.

Прочитал:

«После сего я услышал на Небе Громкий Голос (как бы многочисленного народа), который говорил: „Аллилуйя! Спасение, и Слава, и Честь, и Сила – Господу нашему, ибо Истинны и Праведны Суды Его, потому что Он осудил ту Великую Любодейцу, которая растлила Землю любодейством своим, и взыскал Кровь Рабов Своих от руки её!“…

…и схвачен был Зверь, и с ним – Лжепророк, производивший чудеса пред ним, которыми он обольстил принявших начертание Зверя и поклоняющихся его изображению. Оба живые брошены в Озеро Огненное, горящее серою, – а прочие убиты Мечом Сидящего на Коне, исходящим из Уст Его (и все птицы напитались их трупами)».

Отложил Книгу. Подумал, вспоминая.

Поднялся на балкон.

Ильина дня дождь ждать не стал, вижу. Разразился. Хлещет на балконе. Плахи пола лиственничные – порозовели. Походил по ним, мокрым и тёплым, босыми ногами – приятно.

Гремит. Сверкает. Над Яланью. Ливень такой – и ельника не видно.

Переживаю – за свежесмётанный зарод Володин – прольёт его, зарод, насквозь, неулежавшийся, и сено после загорит в нём – надо будет сушить и перекладывать, когда наладится погода. Надеюсь: может быть, и обойдётся – утоптан ладно, грамотно и завершен. Помилуй, Господи, помилуй.

Сверкнёт молния – на мгновение высветит в абсолютной темноте Ялань и дождь косящий, снова всё скроется во мраке, но у меня перед глазами выявится вдруг покос, на нём зарод, а на зароде девушка, и Чёрный отрок в колке замаячит – явный; давно меня уж не преследовал.

Представляю мастерскую – там, в далёком Петербурге. Вызываю в памяти лицо Молчуньи, которое вдруг начинает заменяться лицом Гали, чтобы стереть – моргаю часто; только исчезнет, тут же повторяется.

От юности моея враг мя искушает, сластьми палит мя; аз же надеяся на Тя, Господи, побеждаю сего.

Прости мне, Отче, согрешения мои и научи меня творить волю Твою.

Июль закончился, начался август. В Ялани, значит, уже осень.

Надо Молчунье написать – подумал.

Тут же решил: писать не стану.

Люблю тебя, моя Молчунья.

А кто ответил мне, не понял – громом как будто заглушило.

Пошёл спать.

Уснул не сразу. Но спал крепко, хоть и всю ночь гроза не утихала.

Глава 20

Дожди.

На улицу выхожу редко. Никуда не сунешься – промокнешь тут же. Как люша, сказал бы отец. Почему – как люша, и что это такое – люша, кто ли, до сих пор не знаю. Как люша, вымокнешь, и всё тут.

Стою на веранде. На отцовской. Гляжу на ельник сквозь залитое дождём окно – тот как блазнится.

На подоконнике лежит лист бумаги. Николай, наверное, оставил. Взял лист в руки. Написано на нём от руки. Его почерк, Николая: