Читать книгу "Есенин. Путь и беспутье - Алла Марченко"

На этом диком страшном свете

Ты, друг полночных похорон,

В высоком строгом кабинете

Самоубийцы – телефон.

Конечно, Есенин только печатался в «Знамени труда», но пуганая ворона и куста боится…

Однако сняв или почти сняв опасения по линии политической, возвращение на родину обрушило на Есенина множество неприятных житейских проблем. За четырнадцать месяцев официального брака с «заморской жар-птицей» он смертельно устал: и от жадной ее последней любви, и от властной ревности. И что хуже всего – разленился, обарился и начисто забыл, как зарабатываются деньги. Ни «Черного человека», ни «Страну негодяев» печатать нельзя. Сыро. Первой рукой написано. И вообще не ко времени. Не в ногу с эпохой. Зарабатывать, как раньше, выступлениями на поэтических сборных концертах? Где каждой твари по паре? И не к лицу, и не по летам. Да и здоровье не то. Впрочем, пока у него кое-что в загашнике есть. За берлинский сборник хорошо заплатили, и крыша над головой вроде как имеется. В их на пару с Мариенгофом приобретенной жилплощади порядок и пустота. Анатолий с женой и двухмесячным Кирюхой кайфуют в Одессе. Что будет, когда вернутся? Но пока Есенин старается об этом не думать. Август прекрасен, почти так же пригож, как его новая пассия – Августа Миклашевская. Да и Москва словно сделала косметическую операцию, вернув себе прежнее, довоенное лицо! Рестораны, казино, мюзик-холлы… На углу Кузнецкого и Неглинки тусовались проститутки, разодетые в стиле буржуа-нуво, Грета Гарбо и Мэри Пикфорд посылали им одобрительные воздушные поцелуи. Заметив стайку оборвышей, облепивших витрину знакомой по прежней жизни кондитерской, подошел поближе – мальчишки порскнули, как воробьи. Господи, да откуда же все это взялось? Есенин даже зажмурился – быть не может: торты, пирожные и шоколад, шоколад, шоколад… Но самая приятная из неожиданностей – журналы, журналы, журналы! «Красная нива», «Красная новь», «Октябрь»… Скупив в первом же газетном киоске все имевшиеся там номера толстяков, а также увесистую кипу тонких, разыскал любимую свою скамейку на Тверском и погрузился в чтение. Проголодавшись, переместился в ближайший подвальчик. Выбирал не по вывеске, а по запаху, ноздрями, и выбрал правильно. Едальня оказалась блинной, недорогой, но аппетитной. Самопальную перцовку подали в чистом графинчике, а к стопке ноздреватых блинов – икру и семгу.

Через сутки план освоения толсто-журнальной территории был готов: начинать следует с Воронского, с «Красной нови». «Попутчики» – единственно подходящая компания. Ни с ЛЕФом, ни с пролетариями не по пути.

Перебрав листочки из папки «Москва кабацкая», Есенин остановился на самом душещипательном, в четь тому, что еще в прошлом году опубликовала «Красная новь» («Не жалею, не зову, не плачу…»). Хотел было перебелить, но, не найдя у Анатолия хорошей бумаги, отправился на Арбат. Шел, насвистывая, поверяя фланирующим прогулочным шагом словесную походку стиха:

Я обманывать себя не стану,

Залегла забота в сердце мглистом.

Отчего прослыл я шарлатаном?

Отчего прослыл я скандалистом?

Не злодей я и не грабил лесом,

Не расстреливал несчастных по темницам.

Я всего лишь уличный повеса,

Улыбающийся встречным лицам.

Первое же лицо, расплывшееся ответной улыбкой, было лицо Яшки Блюмкина. Вот уж действительно: волк из басни! Но этот Яшка был совсем не тот толстомордый Блюмка-жиртрест, который, приходя в «Стойло», первым делом доставал из мешковатых штанин новенький кольт. Картинно поигрывал «грозным оружием» и громко, на весь зал, хвастал, лапая виснущих на нем шлюх, своими чекистскими подвигами. Однажды и он, Есенин, шуткуя, выхватив у дуралея опасную игрушку, спародировал блюмкинский ужастик. Девицы, от Яшкиной брехни хохотавшие, обомлели…

Новый, до черноты загоревший Блюмкин, в ладной форме слушателя Военной академии, выглядел почти приличным. Даже толстые его ляжки, предмет язвительных насмешек Мариенгофа, не казались безобразными. Есенин стал зазывать его в «Стойло», но Блюмкин зафыркал – да ну их, скука там смертная, и потащил к себе… Пока Яшка, нырнув куда-то в глубину коридора, возился по хозяйству, Есенин с удивлением разглядывал его берлогу. Берлога была что надо. А главное – чистая. Разбросанные как попало восточные словари и восточные же непонятного назначения предметы ощущения чистоты не уничтожали. Но самым интересным был портрет, не сам по себе, копия с копии: измызганная настенными календарями парсуна молодого Петра Первого. Интересной была рваная рана на царском доспехе – как раз в том месте, где полагалось быть сердцу.

– Ты, что ли, упражнялся?

– Скажешь тоже! Я Петра Алексеевича мертвеньким подобрал. На память об одной барышне…

– Зазноба, что ли?

– Куда мне, с моей-то рожей. Да прикоснись я к ней, не императора, меня бы прикончила.

– Кто же такая… решительная?

– А хрен ее знает… Гимназисточка из Черновиц. Лейба Бронштейн про меня говорит: «Революция выбирает молодых любовников». Выходит, и любовницами не брезгует. Ей бы в актрисы податься. Красота – жуткая сила. Юдифь с головой Олоферна. Да к черту все это! Давай-ка лучше пить да закусывать.

Закусывать с Блюмкиным Есенин не любил. Блюмка не ел, а набивал брюхо. Без формы, переодевшись в карминно-красный бухарский халат, в турецкой феске, слишком мелкой для огромной его головы, Яшка казался провинциальным бонвиваном, наряженным под графа Монте-Кристо. Есенин еле сдерживал смех. Но вот «граф» наконец насытился – и началось питие… Байки подвыпившего Яшки Сергей знал наизусть и поначалу не вслушивался. Но нынче все было не так, как когда-то. Блюмкин не ерничал и не брехал. Блюмкин был серьезен и сентиментален. Блюмкин рассказывал себя, не о себе – а себя. Есенин отодвинул очередную стопку и включил память. Карьерные подробности – Иран, Тибет, Китай, Монголия, Рерих и Шамбала, как и переход из ВЧК в службу внешней тайной разведки – он просеивал, «стенографируя» нужное: превращение юного любовника пролетарской революции в нынешнего Блюмкина – циника и авантюриста. «Стране Негодяев», которую Есенин уже почти год объявлял как почти готовую для печати вещь и на которую делал ставку, недоставало настоящего антигероя – антипода железному комиссару Рассветову!

Первым делом, вспомнив Харьков, Есенин, как уже говорилось, попробовал на эту роль Нестора Махно, но выходило мелко. От первой попытки предполагаемому персонажу досталось одно только имя: мах-Но – Но-мах. Савинков почти подходил в прототипы. И все-таки был ограниченно годен. Уже потому не годен, что лез в правители. Среди добровольцев семнадцатого года, кого Есенин знал лично, Яшка Блюмкин был единственным, кому и впрямь просто нравилось, просто хотелось «погулять И под порохом, и под железом». А главное – он был из тех, кто впутался в Большую игру, уже зная, что его неминуемо «подвесят Когда-нибудь к небесам».

Когда Есенин проснулся, Блюмкина в квартире уже не было. Костюм, видимо, вычищенный и отутюженный невидимкой-китайцем, прямо-таки сидел в кресле под портретом убиенного императора. Записная книжка и автоматический американский карандаш лежали рядом. Припомнив романтический Яшкин рассказ, Сергей наскоро его зарифмовал: