Читать книгу "Каллиграф - Эдвард Докс"

Это была последняя пятница сентября. Прошла неделя после нашего возвращения из Рима. Мы хотели вместе пойти на фейерверк. Нет, мы не собирались уходить далеко. Надо было просто спуститься в сад, на пикнику огня, организованный ассоциацией домовладельцев. (Этот праздник проводили ежегодно, в последнюю неделю сентября. Согласно брошюре, которую прислали нам обоим, объявленная цель этой календарной акции заключалась в том, чтобы помогать местной пожарной охране в том, чтобы «распространить традиционный риск возгорания, связанный с 5 ноября, на весь год, с тем чтобы обеспечить более экономичное и эффективное реагирование в отдельных случаях возникновения риска возгорания».) Да, я знаю, знаю, знаю: перспектива собрания ассоциации домовладельцев, фейерверка, открытого огня, искр от костра, возможности держаться за руки под любовным венком звезд – все это должно было привести к массовому пьянству и обратной перистальтике. Но чертова любовь – больной, маленький сукин сын, и его последний вальс всегда оказывается самым сальным.

Я открыл входную дверь, облаченный лишь в полотенце. Она улыбнулась, и я поцеловал ее. Я заметил, что на ней более практичная одежда, чем обычно: темные брюки, черные легкие спортивные тряпичные туфли, тонкий джемпер из шерсти мериноса и кожаный пиджак, которого я раньше не видел. Погода уже впадала в привычное сезонное безумие, и день был необычайно холодный. Я помню приятные мысли, которые приходили мне в голову: целую зиму я буду снимать с нее кучу разнообразной одежды.

– Извини, – сказал я, делая шаг назад, чтобы дать ей войти. – Я еще в ванной, но скоро вынырну. Там на столе есть открытая бутылка вина. – Я захлопнул дверь и пошел по лестнице вслед за ней.

– Все в порядке, нет никакой спешки, – бросила она через плечо. – Они только начинают разжигать огонь. Я видела из окна, как они несли канистры с парафином.

– Это означает, что вскоре они займутся приготовлением закусок. Мне надо поторопиться. – Но я медлил, глядя на нее через проем двери из своей спальни, заново пораженный невниманием красоты к себе самой.

Она достала из кухонного шкафа бокал и сказала:

– Уборщик пришел рано, так что я управилась со всеми делами к пяти. Я подумала, что могу прямиком пойти к тебе.

– У тебя теперь есть уборщик?

– Нет, это разовый вызов. Приятный парень из новой студенческой компании. Он выполнил работу исключительно аккуратно.

Она подошла ко мне и положила руку мне на грудь, растопырив пальцы и надавив на кожу, так что я почувствовал ее ногти. Но поцеловала она меня нежно.

– Я думаю, сегодня надо надеть мой изумрудный саронг; как ты считаешь?

– Нет. Категорически нет.

Я на мгновение задумался.

– Полагаешь, лучше что-нибудь коричневое?

– Или черное. – Она оставила меня и пошла за бутылкой.

Я развернулся, но стоило мне войти в ванную, звонил телефон.

Мадлен сняла трубку.

Она просунула голову в дверь и сказала:

– Это Рой Младший.

Я нахмурился. Рой звонил только в случае, когда был готов очередной заказ и его следовало забрать, но я ничего не заказывал.

– Что ему нужно?

Она пожала плечами.

– Скажи, что я перезвоню.

Я вытащил пробку из ванны и включил душ.

Клавесин Баха начал свой медленный и торжественный марш за спиной у охваченной горем скрипки.

Мы пробились сквозь нескончаемую стену машин (в основном, припаркованных по краю дороги и на мостовой) и прошли к главным воротам сада. Импровизированный проход был устроен между спинками двух деревянных скамеек, и люди выстроились в короткую очередь. Когда мы подошли к контрольному пункту, пришел черед продемонстрировать красные билеты жильцов района пожилому мужчине, стоявшему на посту. Он кивнул и поднял глаза. Я ответил ему улыбкой и легкомысленно обнял Мадлен за талию.

Сад был разделен на три части. Большинство людей собралось у входа, где были установлены передвижные столы. Горячий пунш, горячая картошка, горячие сэндвичи с сосисками, подогретое вино с пряностями и нечто, подозрительно напоминающее имбирные пряники, – все это было разложено на столах.

Чуть дальше находился сам костер – как оказалось, совсем небольшой, а дальше огороженная веревками территория, в пределы которой допускались только трудолюбивые и ответственные организаторы празднества, чьим делом было порхать туда-сюда в пастельного цвета костюмах и заниматься фейерверком.

Собралась уже изрядная толпа, наверное, не меньше полутора сотен человек. Дети сидели на плечах отцов, стоявших вокруг костра, или крутились около своих нарядно одетых матерей, сжимая влажными ручками замусоленные куски торта. Тем временем старшие дети бегали по саду, рискуя опрокинуть столы с закусками, налететь друг на друга или споткнуться о слишком длинный шнурок и полететь в огонь головой вперед. Как обычно, было совершенно невозможно определить возраст подростков, а потому возле винных столов господствовала система избирательной и субъективной оценки – кому можно, а кому нельзя наливать спиртное. Разливом занимались два мужчины лет пятидесяти, они ловко орудовали бутылками и пластиковыми стаканчиками, отпуская параллельно оживленные реплики: «Полегче, сынок, это уже третья», или «О, привет-привет, Джонатан, снова здесь? Знаешь, это сильно скажется на твоей работе», или «Ну, ладно, Луиза, только не рассказывай маме», или «Прости, Стейси, но тебе придется еще пару лет обходиться фруктовым пуншем. Да не расстраивайся, успеешь еще напробоваться».

Уже совсем стемнело, и подъемные краны в Паддингтонском бассейне рассекали небо, как жуткие инопланетные существа из комического фантастического фильма. Каждые несколько минут с приглушенным тарахтением от вокзала отъезжал очередной поезд.

В течение первого часа мы бродили на ограниченном участке сада, изучая предложенное угощение, обмениваясь любезностями, дрейфуя во всеобщем круговороте. Мадлен выпила свое вино, потом мое, потом опять свое и еще чуть-чуть моего (я не мог пить эту гадость), а я съел легкомысленную картошку в мундире и кусочек имбирного пряника.

Немного позже мы стояли у огня, лениво разговаривая с унылой четой лет тридцати с небольшим. (Женаты уже давно: вместе навсегда, но все же иногда оплакивают свою уходящую сексуальность.) Потом прошел слух, что начинается фейерверк, и мы воспользовались общим смятением, чтобы присоединиться к зрителям, спешившим занять лучшие места.

Потом начался свист и звон, отчаянные вопли, похожие на плач баньши, и канонада, неотличимая от той, что мы слышим, когда по телевизору передают репортажи из горячих точек. Всполохи света озаряли чернильное небо – сначала синеватые, затем карминно-красные, потом мягкого серебристо-серого оттенка, ярко-белые магниевые, кремовые, ярко-зеленые, кадмиево-желтые… Все перешептывались, восклицали, показывали пальцами на особенно эффектные вспышки фейерверка, отчасти для того, чтобы привлечь к ним внимание детей, отчасти потому, что вопреки собственному желанию были захвачены тем, что когда-то считалось магией. (Перехватывает дыхание, как при взмахе волшебной палочки, внезапно учащается сердцебиение, словно тебя касаются запахи из ведьмовского котла, где варятся зубы ящериц и голубиный зоб…) Мы стояли бок о бок в небольшой, но довольно плотной толпе и распахнутыми глазами смотрели на небо, приоткрыв рты, – ведь именно так все человечество глядит на фейерверк, независимо от возраста, пола, вероисповедания или обстоятельств.