Читать книгу "Арена XX - Леонид Гиршович"

Весь мир – документальное кино, все люди – актеры помимо воли. Но некоторые по-прежнему верны театру, в котором право на роль, как фильме Росселини, оплачено жизнью.

Часть пятая

Параллельный мир

Все в один голос, от коммунистов до коллаборационистов: «Время было такое». Литовец, отсидевший двадцать лет, а в Европе за то же сидел бы до скончания века, не двадцатого – своего: «Сегодня этого не понять». Моя теща Зоя Максимовна даже не подозревает, что вторит заклятому врагу: «Мы тогда так думали, нас так учили».

Только на просторах постсоветской Родины это можно услышать. В Германии ведущий на одном из федеральных каналов в миг исчезает с экрана: выяснилось, что восемнадцатилетним солдатом он участвовал в расстреле. «Время было такое»? «Привели, скомандовали»? Здесь это не работает, человек всегда свободен в выборе. Мы же помним Иоганна Энгеля из Вупперталя.

Жизнь это в любом случае подвиг самопожертвования: из любви к детям, из преданности своему делу, из чувства чести. Почему же не во имя нравственного закона – первоосновы всего? Инстинкт самосохранения принципиально преодолим. Мы видим это на примере родительской любви[84].

Составители академических словарей приписывают Чехову слова: «Лучше быть жертвой, чем палачом». Когда еще, говоря так, хасидеи предпочитали смерть от рук сирийцев участию в войне, которую вел Иуда Маккавей.

Представляю себе выражение лица Зои Максимовны, скажи я ей: «Зоя Максимовна, лучше быть жертвой, чем палачом». Зато ее дочь слышала это от меня неоднократно – с вызовом, на грани бахвальства. (Параллель: Иван Ильич также видел неоднократно перед глазами латинское изречение: «Предвидь конец». – «Иван Ильич повесил себе на брелоки медальку с надписью: respice finem».)

С этого момента повествование ведется от первого лица. Если взять ХХ век и сложить пополам, то я родился на сгибе. «С тех пор прошло столько времени, что можно потихоньку начинать отчитываться за прожитую жизнь… Судить нас будут по делам нашим, я же был бездеятелен, живя в тиши чужого мира, с которым не пересекался. Никакой возможности сделать кому-то гадость. Радуешься случаю услужить, что постепенно входит в привычку».

Это обо мне. Веду себя «с сервильностью немца или еврея» (Борхес, «Гуаякиль»).

– Пестштрассе? Вон там, за углом, можете уже парковаться… еще немножко назад… еще… еще… – блин!

– Позвольте отослать вас к нобелевской лекции С. Беккета «Абсурд как критерий реальности».

– Вот еще один осколочек от ваших очочков…

Это особая услужливость, причиняющая только лишнее неудобство. Набоков пишет, с каким подобострастием прохожие на берлинской улице вам помогают собрать рассыпавшуюся мелочь.

А еще я Снисходителен. С большой буквы. «Некрасиво ведет себя, говорите, по отношению ко мне?» Пожму плечами: мол, он не в состоянии иначе.

Глядишь, и меня будут судить тем же судом: мол, не в состоянии был иначе. Нет, пожалуй, не верю, что будут судить «тем же судом». Никому не верю, даже Богу. В Него – да, Ему – нет, слишком часто обманывал. Скорее, моя снисходительность – компенсаторика. («Компенсаторика. Курс на устранение из индивидуального сознания комплекса неполноценности». См.часть третью.) Цитирование – признак бессилия, а контрабанда самоцитат под видом цитирования – признак старческой болтливости: «Как я уже говорил на странице сто тридцать второй…», «Еще в 1977 году я писал: “Это походило на жизнь в выгребной яме с соблюдением, по возможности, всех правил гигиены. Все, что оказывалось за пределами такой возможности, замечать было не принято…”».

Легкость, с какой делается признание, ставит под сомнение его честность. Честность паче вранья: хочешь обмануть, скажи правду. Это как играть в открытую, чуть что – говорить: «Иду на вы», когда большинство хочет другого: «Обмани меня, но простенько, так чтоб я не попался». Странно предъявлять завышенные требования к читателям, как будто это конкурс в МГИМО, как будто от читателей нет отбоя. Кому от этого хуже? Что ж, я всегда обслуживал оборотную сторону Луны.

РОЖДЕНИЕ И ЯБЛОКО РАЗДОРА

Уже и похмелье позади, уже давно живу от третьего лица, а ведь был пьян этим городом. В нем, как в вине, была растворена жемчужина сыновней боли.

На острове Васильевском

Напротив университета

Родился Юлик, родился Юлик, —

пел мне отец на мотив какой-то шансонетки – еще той поры, когда это слово означало песенку, а не певичку. Пока нет интернета, памятники субкультурного наследия уничтожаются памятниками культурного наследия, и права меньшинств на память попираются. Сегодня я включаю телепередачу «Какие наши времена» и, живший в том же царстве, в те же времена, нуждаюсь в примечаниях: а что это? А кто это такие? Для меня жанр «старых песен о главном» неопровержимо доказывает, что параллельные миры существуют (равно как песенка, которую пел отец, неопровержимое свидетельство того, что я родился в клинике Отта).

Мой дед по отцу – «торгового еврей» (это как Тевье говорит о себе: «молочного еврей»). То есть все эти «эх, хорошо в стране советской жить!» действовали на деда Иосифа так же мало, как крест в фильме Поланского – на шинкаря-вампира. Бей своих, чтоб чужие боялись: таких как дед никогда не сажали по пятьдесят восьмой, только за растраты, недоимки, недостачи. Он исповедовал – естественно, как дышал, – идею рода-племени, племенного бога. Те, кто был за бортом нашего ковчега, звались «фоньки-квас», «фоньки-хроп», «сила есть, ума не надо». Это была голь кабацкая, хулиганы («хулиган» – синоним антисемита: «Курбако, он же хулиган…»). Когда у них раззудится плечо, надо успеть спрятаться. Еврей-коммунист терпим: маран. В конце концов, «на улице ты такой же, как все»[85]. Но советский еврей не за страх, а за совесть, не только с партбилетом в кармане, но и с пламенным мотором в груди, вместо «маца» говоривший «моча», – это «идьёт, которому голову оторвать надо».

И тут моя мать говорит категорическое «нет» тому, что на идиш называли «брис», – когда-то мне слышалось «бриз» и я думал: от «обрезания» (только, умоляю, ставьте ударение на втором слоге, а то представляешь себе сварщика с автогеном и какую-то ржавую трубу).

– Отказалась наотрез делать Юльчику обрез, – хохмил Исачок, младший брат отца.

Данный обряд был опасен для здоровья тем, что входил в острое противоречие с правилами социальной гигиены. На весь город один-единственный моэль, услугами которого пользовались и татары.