Читать книгу "Донское казачество в войнах начала XX века - Наталья Рыжкова"

Они охватили его с 3-х сторон и широко, красиво понеслись на него лавой. Огонь сильный, стали падать люди, кони, но все же лихие Екатеринодарцы доскакали бы до окопа, если бы не глубокий овраг, коню не под силу, не преградил им путь, пришлось слезть. В этот момент выехали на позицию мы, слева нас Кубанцы, и послали свои стальные гостинцы. Услышав протяжное шипение шрапнели, у всех сразу стало на душе веселей. Позиция была открытая, дистанция саженей 650. Вон над гребнем ясно обрисовались 4–5 фигур, ждем с замиранием выстрела, но произошла мгновенная заминка, и фигуры снова скрылись. Вправо от нас и даже немного впереди собралась небольшая группа любопытных! На позицию нет-нет и залетит пуля, но все слишком заняты происходящим впереди… Залегшие цепи не выдерживают и рвутся вперед. Казаки идут, несмотря на град пуль, бешено, не отстают друг перед другом; офицер вперед, и сейчас всем равняться по нем! Но вот удачный орудийный выстрел, один, другой, третий, и японцы дрогнули, стали уходить. Моментально наши в окопе, где небольшая схватка с отставшими, и… окоп замолк! Со всех сторон скачут к нему любопытные. В окопе оставлено много ружей, патронов и 18 трупов. По совести, смело окоп может быть назван Екатеринодарским: они его взяли и много понесли потерь. Офицеры: один убит, подъесаул Асеев, два ранены, есаулы Ассиер и Лиманский; о последнем говорят нечто удивительное — под ним убита лошадь, сам он ранен в руку, пуля выбила кусок шашки, другая разбила бинокль, черкеска пробита в двух местах, а он по-прежнему спокойно ходит в цепи, руководит огнем и даже помогает раненым. Казаков убито 15 и ранено 38. Японцы кинулись в сел. Дун-Сяза, лежащее к югу в версте от окопа; Екатеринодарцы за ними, попали сюда и другие части. Бой идет почти одиночный из фанз, т.е. японцы засядут в одной фанзе, а напротив через улицу засядут казаки, и караулят друг друга. Чуть чья голова покажется — летит град пуль; делали и так: высунут на палке шапку, — противоположная сторона сгоряча и жарит!

Здесь ярко сказались прекрасные качества казака, как отдельного бойца; общее руководство было невозможно; дрались сами, шли вперед без приказания. Бой в деревне был случайным: она не препятствовала нисколько нашему дальнейшему движению, поэтому, немного разобравшись, после взятия окопа было приказано двигаться дальше, оставив деревню. Под прикрытием Уманцев отошли. Только тронулись, как видим, что слева стройно, равняясь словно на смотру, несется лавой 3-я сотня Сунженцев. Любо-дорого было смотреть! Это они пошли выручать полусотню Уральцев, преградивших путь отступления японцам занятием дер. Таситунь; но и японцы успели занять также часть деревни. Уральцев мало, так что они не могут ни взять японцев, ни отойти сами. Отчасти окружив деревню с восточной стороны, Сунженцы смело бросаются к крайним фанзам. Сотник Борисов, вахмистр Федин и несколько казаков перескакивают забор импани. В это же время насели с другой стороны и Уральцы. Потрясенные боем, видя себя окруженными, вся рота (135 человек) с 4-мя офицерами сложила оружие. Редкостный случай. Недаром в письме одного японца про нас сказано: «горячо дрались, основательно…» За это дело командиры сотен Уральцев, подъесаул Зеленцов, и Сунженцев, есаул Филиппов, и подъесаул Борисов получили орден св. Георгия 4 ст. В чаду после боя ни об убитых, ни о раненых нет еще речи; сейчас все только горды своей победой. Придя же на бивак, считать мы стали раны, товарищей считать… Славный боевой день; по отзывам всех, казаки дрались удивительно, шли смело, бешено; на окоп шли так, как будто это было на пятигорских маневрах… «Постараемся, Ваше Высокопревосходительство» командующему мы сдержали.

Поэзия боя кончена. В разгар боя, когда нервы напряжены, ничего не чувствуешь; живешь только внешним, только происходящим перед глазами, когда раненые: явление такое-то, акта такого-то, драмы 7 мая.

Но теперь, когда смолкли пули, и начинается весь ужас!

Как тяжело, как больно смотреть на этих страдальцев, которые еще так недавно были здоровы, веселы! Теперь начинает работать мозг: ведь и ты мог бы лежать здесь беспомощный, разбитый. Сидим вечером около костра за чаем, из темноты выходит казак: «Где Екатеринодарцы?» За ним конь, через седло которого перекинут труп убитого товарища, за ним другой, третий — холодной могилой повеяло от всего этого. Если бы знали, какой ужас овладевает, как жутко от всей этой другой стороны боя! Вечер тихий, грустный какой-то, словно он сочувствует нашему горю; тихо и на биваке.

Костры как будто не так ярко горят, не кажутся такими резкими на фоне ночи! Вокруг них сидят кружки и ведут тихую беседу — о чем?.. Не слышно в них радости, что сам жив и цел, не передают они и храбрые подвиги друг другу; а говорят они об убитых, о раненых товарищах. Всё, всё припоминается до мелочей! Тяжелый сон был в эту ночь!

8-го рано утром я видел, как хоронили двух убитых Гребенцов, принесли их на бурках; могилу вырыли под деревом, собралась своя сотня, товарищи. Батюшка стал поспешно служить панихиду. Грустные похороны в чужой стороне, нужно спешить, утро было такое серенькое. Окружавшие перекрестились за убиенных и принялись за сборы к выступлению. Около лазаретных двуколок собрались раненые; у некоторых глаза и все лицо воспалены, видно, мучительную ночь они провели. Доктор усиленно хлопочет — надо всех осмотреть, кого перевязать, всех разместить, тяжело раненных в носилки, полегче на китайские арбы, а кому приходится ехать и верхом. Один, раненный в ногу, взобрался на коня и его с трудом ссадили! Бедные раненые, когда-то они доберутся до спокойной койки! У Гребенцов убиты 2, ранено 17, ранены подъесаул Родштейн — в руку тяжело и сотник Матегорин — легко, в мякоть лопатки, остается в строю. Про Сунженцев не знаю; у нас же благополучно. С этого дня начинают ходить слухи о том, что нам наперерез к монгольской границе идут два полка пехоты и артиллерии. Ведь мы всего в 20 верстах проходили от гор. Факумыня, где штаб генерала Ноги. Наше безмятежное спокойствие несколько нарушено, и мы каждую ночь ждем тревоги. Идем медленней — у нас длинный транспорт раненых и пленных. Кстати, у нас в отряде считается позором оставить не только раненого, но даже тело убитого в руках врага. Мищенко строго требует соблюдения этого святого обычая, и за весь набег пропал без вести только один казак. Наши пленные все 49-го резервного полка; народ уже пожилой, многие с бородами, держат себя спокойно, солидно; кое-кто говорит немного по-русски; у многих медали и ордена, кажется, за китайскую войну 1894 года, у кого за взятие Пекина в 1900 году; а раза два слышал я — за Порт-Артур. Одеты во все черное; на ногах подобие сандалий, погон нет, а на воротнике металлические 49, на обшлаге кругом желтые полоски, что, кажется, отмечает унтер-офицеров от рядовых. Насколько в них укоренилась привычка: каждое утро они чистились, унтер-офицеры же осматривали, все ли в порядке! Везут их всех на китайских арбах.

С утра в разные стороны пошли 4 разъезда, силой по сотне; поморочили они японцев хорошо; говорят, что один был верстах в 5 от гор. Синминтина и видел железнодорожную водокачку. Сегодня переход совсем маленький, 20–25 верст, так что в 2 часа мы стали биваком на ровной зеленой площадке! Не успели устроиться, как видим, что два гребенца ведут японского драгуна, которого они, как зайца, изловили в разъезде. Драгун одевают чисто и тепло; красные штаны, черный мундир, сверху черный дождевой плащ. Конь вороной, худой, грузного, не верхового склада; вообще, конский состав японской кавалерии плохой. Седло английского производства, великолепное, напоминает наше драгунское, но глубже; подметкой служит теплая хорошего сукна попона и красное шерстяное одеяло. Очень хорош карабин, легкий, изящный.