Читать книгу ""Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты - Ханс Хенни Янн"

Бесполезно описывать внешние обстоятельства. Это скучно и сверх того отдает педантизмом, а получится - в лучшем случае -исторический очерк... История же, любая история, отвратительна, потому что копается в ужасном и взвихривает жестокости, присутствующие, подобно пыли, повсюду. Также бесполезно знать, каким образом что-то появилось и к каким последствиям привело. Ведь оправдания никакому ужасу нет, а если люди все-таки стараются до него докопаться, это лишь показывает, что они чувствуют свою ущербность. <...>

И еще: у нас теперь есть мальчик, большой, непостижимо священный мальчик: Франц.

29 мая 1915

Сто раз на дню ловлю я себя на мысли, что связан какими-то отношениями со всем, что существует и происходит; но это наверняка чепуха, чепуха, потому что в противном случае я был бы давно размолот в муку, растерзан. Такого рода взаимодействие не может, не вправе существовать. У меня нет ничего общего с ними, у них - со мной! Что еще за отношения! Я хочу идти собственным путем, а то, чем занимаются другие, меня не касается!

И все же - все же - имеются вещи, от которых я не могу уклониться, и события, от которых мне не отречься.

В это время, когда мое бытие пребывает в упадке, из самых темных глубин моего естества выходят образы и картины, которые я не создавал, и оживают давно прошедшие времена, свидетелем которых я не был; во мне поднимаются, подобно призракам, предки. Они цепляются за меня. Они не могут спокойно лежать в могилах, эти старики, чья кровь теперь циркулирует во мне. Может, их надгробия треснули? Чего они хотят от меня? Они не сердятся, нет, не сердятся; но заманивают меня в свое время, в свои сущности... Или они хотят только вытащить меня из нынешнего времени с его жуткими событиями? Они не могут успокоиться, потому что я существую, я живу и беспокойно, со страхом ищу чего-то? Они хотят перетянуть меня к себе, в прохладные сводчатые склепы, или -только вдуть в мои легкие свою прохладу и тишину? Не знаю. Мне надо бы попасть в крипту Святого Духа в Ростоке - да только ради меня ее не откроют. Ключи наверняка давно потерялись, дверные петли заржавели. Может, она давно разрушена; давно разрушена, и буквы на камне стерлись... Но нет: арки сводов еще где-то неподвижно и крепко смыкаются, а саркофаги тихо и каменно стоят. Должен же быть кто-то, кто походил на меня.

Ах, если бы уже высились стены нашего замка, чтобы мы чувствовали себя в безопасности!

(На этом дневник обрывается.)

Норвежский дневник (1915-1916)

23 сентября 1915

Итак, я застаю себя размышляющим над историями, которые настолько правдивы и вместе с тем неправдивы, насколько может быть только некая история. Правдивы они потому, что в самом деле когда-то свершились, а неправдивы - потому что дистанция между ними и нами, между их свершением и нашей жизнью удлинилась до бесконечности. Вы только представьте, что, пока я их рассказываю, на меня нападает приступ кашля, вызывающий боли в груди и раздражающий фурункул в паху, который становится очень ощутимым... И вот ты уже слегка удивляешься себе самому. Ты не вполне понимаешь, как это получилось, что ты почувствовал боль. Ты размышляешь о нарушениях в своем теле и внезапно задумываешься, не причиняет ли ему страдание текущая по сосудам кровь. С этой мыслью я возвращаюсь к неправдивости моего рассказа. К тому, что я формирую слова, которые не могут соперничать с легкостью колышущегося танца. Я выпадаю из себя, я превзошел себя. Я должен рассказывать истории, которые сам способен понять. Таких имеется предостаточно... Далее следует история о человеке, который был великим, однако величие это было настолько человечным, что его хватило бы и для Бога.

24 сентября 1915

Он родился в одной деревне, жители которой никогда им не интересовались и не вступали с ним ни в какие отношения. Так же обстояло дело и с именем, данным ему при крещении. Ни место, ни имя не прилегали к нему - как бывает с накрахмаленной одеждой. Поэтому я даже не хочу их называть. В первые годы его жизни произошло так много неслыханно важных вещей, что он сломался под этим бременем, когда ему исполнилось девять или десять лет. Ничто не обошло его стороной, но по нему этого не замечали: он постоянно кутался в длинный плащ, из-под которого ничто не выходило наружу, все оставалось внутри. Кто оценит, какими кусачими чудищами могут быть одинокие лихорадочные ночи, которые доказывают, что ты окружен пустотой? И принуждают все больше укрепляться в вере, ибо тебе приходится жить без настоящей любви. Ведь если бы такая любовь была, она проникла бы в пространства этих мучительных, искаженных ночей, где ты растрачивал свою жизненную силу в борьбе с зияниями [? неразборчиво. - Т.Б.] и примерами из области бесконечного. Иногда приходил и какой-нибудь большой зверь, и если даже он не был ужасен, тело его всегда оказывалось настолько большим, что выжимало из тебя кровь и пот. Если бы любовь вломилась в такие ночи, перенасыщенные непродуктивными миражами (которые поэтому были унылы, как усеянные трупами поля), она сумела бы достичь бесконечно многого. Может, даже сотворила бы чудо: сделала эти миражи - адские тела - осмысленными и продуктивными. Но любви не было. В подтверждение чего можно сослаться на сами эти лихорадочные ночи, и на мертвые солнечные дни, и на устало тянувшиеся облака. А еще - на то, что мальчик оставался замкнутым в себе и из него ничто не изливалось наружу. Все казалось столь безнадежным, что он даже не пытался поискать эту любовь среди мальчиков или девочек своего возраста. Стоит ли удивляться, что кровь его свернула на другой, опасный путь, ускорив драгоценный процесс созревания? Ибо что еще оставалось - раз уж к нему не обратили даже минимальной доли любви, - что еще оставалось, кроме как созревать самому, чтобы наконец была внесена необходимая лепта жара и самопожертвования? Кто мог бы вычерпать смятение, которое наводнило его теперь, когда кровь - слишком горячая, пылающая - созрела прежде, чем появилась возможность ее обуздать, когда пожелала погибнуть, излившись на других, когда возжаждала объятий и поцелуев? Кто сумел бы удержать ее - ведь не это же маленькое, хрупкое, нежное мальчишечье тело? А все-таки заняться этим пришлось его рукам, ибо рядом не оказалось никого, кто выдержал бы такой мальчишечий жар. Никого, кто пожелал бы принять эту щедро приносимую в дар любовь - а значит, ее нужно было как-нибудь притушить. И маленькие, хрупкие мальчишечьи руки подпали под ее власть. Из-за их дергающихся, неловких движений жар погас. А немного позже мальчику пришлось стать свидетелем тому, как его ровесника, чужака, застали, когда он таким же недозволенным образом использовал свои руки; из-за этого тому другому мальчику сделали операцию - под черепной крышкой, - от последствий которой он в конце концов умер. Умирал он целый год - беспламенно, бессмысленно, все больше уходя в себя, как прежде запирал в себе собственный жар. Он сумел с этим жаром справиться, был готов принести свою лепту любви. Но другие его дар отвергли, как нечто бесполезное. Из-за этого он и умер. Однако первый мальчик, более зрелый, пронес свою беду сквозь последующие годы. Он ждал и ждал, не придет ли кто-то, кто захочет взять расточаемое им богатство. Из-за этого ожидания стал одиноким.