Читать книгу "Человек напротив - Вячеслав Рыбаков"

– …А этот мудила опять приебался. Я ему говорю: ты, пиздобол, совсем уже, что ли?

– Ну а он?

У Симагина от рывком накатившей слабости подломились ноги; чувствуя нестерпимую, раздирающую боль в груди, он медленно повалился на заплеванный асфальт.

Стайка мальчишек, лет по десяти, с гомоном пронеслась мимо; у одного – футбольный мяч в руках.

– С деньгами – все, а без денег ничего, дурилка! Чем ебалом щелкать, кругом глянь!

Трое крепких ребят в одинаковых варенках прошли мимо; один, не глядя, перешагнул через ноги Симагина. Другой, достав из пачки, видимо, последнюю сигарету, сунул ее себе в губы, а пачку, скомкав одним движением пальцев, привольно откинул в сторону – Симагину в плечо. Ротманс.

– Это еще полтонны баксов. Ну, я конечно вызверился: где ты, сучара, говорю, видел, чтоб к движку от "мерса"…

Прошли. Опираясь на руку, Симагин кое-как перевернулся; встал на колени.

– Это я! – надрываясь, закричал он. Дыхания не хватало. – Я не смог! Ничего не придумал лучше! Простите меня! Простите!!

И понял, что его уже никто не видит и не слышит.

"Дорогой папа прилетаю одиннадцатого на всю декаду не встречай береги себя вместе пойдем маме твой Даня".

Трясущейся рукой Вайсброд снял очки, надетые специально, чтобы прочесть только что полученную телеграмму. Теплой, умильной волной окатило сердце, и оно даже биться стало как-то ровнее. Он положил очки на стол, аккуратно сложив их дужки, чтобы, не дай Бог, не зацепить по рассеянности и не уронить. И все мял я дрожащих пальцах бланк телеграммы, все похрустывал им, все разглаживал его и разглядывал, хотя невооруженным глазом ни единого слова не мог разобрать; да и в очках бы уже не разобрал, потому что от счастья плакал.

Прекрасное было утро, солнечное, тихое, и вечеринка удалась на славу накануне – весело протрепались целый вечер, музыку слушали и танцевали всласть, до полного удовлетворения, а потом смотрели смурные видики; и ребята даже не очень надрались. Так, в меру; только этот нувориш – новораш, как теперь говорят, новорусский, если перевести в этом слове с английского то, что в нем есть английского – совсем себя, как коньяк показал, вести не умеет. Зато его и вывели по-быстрому. Он, правда, кричал, что всех тут купит, а кого не купит, того застрелят его знакомые кавказцы – ну, это песенки известные. А как он отвалил, так и вовсе приятно стало. И Валька так ухаживал классно, без хамства. Ничего ему не обломилось, да и не могло обломиться, и он это, похоже, понимал – и, тем не менее, все-таки ухаживал. Редкое свойство, славный парень. Деньжищ – прорва.

Утром подвез Киру на своем "ауди" до дому, проводил до подъезда, удостоверился, что она вошла сквозь все коды, электронно охраняющие их лестницу, и только тогда, на пороге раскрывшейся двери, попрощался. И Кира настолько была ему благодарна за человечность, что даже чмокнула в щеку. А он, будто граф Монте-Кристо какой-нибудь, только улыбнулся этак печально и сказал: "Я все равно буду надеяться".

Кира устало раздевалась, бродя по громадной пустой квартире. Отец вместе с матерью – после того, как зимой мать в гостях накурилась какой-то дряни, он ее одну не оставляет, таскает с собой – уехали в столипу с документами из мэрии проворачивать какую-то очередную супермахинацию – для города и для себя. Там Кира оставляла один носочек, там другой, там платье, там лифчик, а в ванну тем временем, соблазнительно дымясь, набиралась горячая, отфильтрованная специальным ароматизирующим фильтром вода.

Конечно, думала Кира, примерно я представляю себе, как там Валька будет надеяться – три любовницы у него уже, говорят; и четвертая ему, прямо скажем, не позарез нужна. Может и подождать. А все-таки славный парень. Но ей почему-то было очень грустно. Наверное, от усталости, от бессонной ночи – после веселья всегда тоска. Но в последнее время ей все время было как-то уныло, одиноко – и после веселий, и перед… по правде сказать, даже во время. Кого-то не хватало, просто до боли не хватало, только она не могла понять кого – все вроде есть, кого можно представить. Вообразить. Значит, не всё я могу вообразить, думала она, пробуя стройной ножкой воду, а потом со сладострастными вздохами и стонами медленно опускаясь в ванну. Кого-то не хватало ей очень, кого-то не было. И судя по всему, не будет. Да. Раз она даже вообразить не могла, кого не хватает – значит, даже непонятно, чего ждать и что искать. "Виконт оторвался от ее губ и, безмятежно улыбнувшись, одним легким, изящным движением извлек шпагу из ножен", вспомнила она белиберду, читанную вчера за завтраком. Это, что ли? Нет, даже не это – хотя уж дальше от реальной жизни вроде и ехать некуда… Но это просто белиберда. А вот… Что? Непонятно. Она придирчиво, с требовательной любовью разглядывала сквозь голубую, кристально чистую воду свое тело. Очень даже ничего. Вполне уже женщина, и женщина в высшей степени аппетитная. Дать уже Вальке, что ли?

Карамышев поставил тяжелый, набитый бумагами "дипломат" у двери и с наслаждением стащил пиджак. От пота Карамышев был мокрый, как мышь. Духота и нервы, и переполненный транспорт. Сначала в душ. Он раздернул удавку непременного галстука – никогда он не мог понять тех, кто ходит в институт, словно на приусадебном участке чаи гоняет: свитерок, джинсики… шпана шпаной! – и принялся расстегивать рубашку.

– Как самочувствие, Верок? – громко спросил он. Задержавшаяся на кухне Верочка уже бежала к нему навстречу. Он обнял ее, с наслаждением чувствуя, какая она все еще стройная и преданная; она с удовольствием поцеловала его в подбородок.

– Погоди, Веронька, погоди, лапушка, – сказал он. – Я септический и, боюсь, вонючий. В автобусе об доктора наук, равно как и заведующего лабораторией, только что ноги де вытирали.

– Ерунда какая, – сказала Верочка, но послушно отпрянула. Прислонилась плечом и головой к косяку двери. – Отличное самочувствие, – отрапортовала она, с привычной внимательностью" следя, как Карамышев выпрастывается из липнущей к влажной коже рубашки, потом стряхивает штанины с ног; сначала с одной, потом с другой… – Выше тридцати семи и трех сегодня не поднималась. Витамины ела.

– Ну, – сказал Карамышев удовлетворенно, – уже неплохо. Еще пара дней – и человеком станешь.

– Я думала уже завтра стать.

– А куда торопиться? Нет уж, ты как следует залечись, пожалуйста…

– А ты грустный, Арик. Почему?

Как ласково, как по-детски произносила она это столь памятное ему "Арик"! Пока она говорит так, подумал Карамышев, мы не состаримся.

– Известно почему, – сказал он, стоя в одних трусах на пороге ванной. – Зарплату опять не дали, и теперь уже и не обещают. Институт получил только треть бюджета. И знаешь, слух идет, что зато – зато! – город нам иск предъявил за весь год. За воду, электричество… знаешь на сколько?

– На сколько? – уже заранее с ужасом спросила Верочка.

– Я уж не ведаю, какие умники там считали и как, но только за эти коммунальные удобства мы, оказывается, должны в восемь с половиной, кажется, раз больше, чем вообще весь наш бюджет за этот самый срок.