Читать книгу "Самодержавие и либерализм: эпоха Николая I и Луи-Филиппа Орлеанского - Наталия Таньшина"

Тем временем, Балабин успел познакомиться с Парижем, который воспринимался им как целая Вселенная. Спустя 8 месяцев после прибытия во Францию он писал: «Париж – это целый мир, и, правда или нет, для европейской молодежи он является столицей развлечений. Европа легкомысленная ждет от него его вдохновения; Европа элегантная – его модных новинок и статей о модах; глаза всех устремлены к политическому вулкану; внимательное ухо прислушивается к его рокоту. Европа политическая… слушает: мир или война. Какая алгебраическая формула, какой иероглифический знак мог бы выразить эту странную бигатуру (бигатура – крупномасштабная модель. – Н. Т.), эти наряды Арлекина, это переплетение настоящего и будущего? Что это за общество, где каждый день встречаются старый конституционалист, солдат Империи, камердинер Людовика XVIII, исповедник Карла Х, профессор или адвокат министров Июльской монархии? …Это античный герб, к которому добавлена… революционная пика и шапка маленького капрала… Наконец, это лаборатория дьявола, или я не знаю что!»[920]

Конечно, Париж – это свет. Балабин блестяще описывает парижские салоны, давая им характеристику в духе Дельфины Жирарден. Он выделяет салоны литературные; политические, разделяя их на легитимистские и салоны «золотой середины» (то есть правительственные); салоны дипломатические, среди которых особо выделяет салоны княгини Ливен и графини Кастеллан. В салоне Ливен властвовал Гизо; «звездой» салона Кастеллан был граф Луи Моле. Именно Гизо и Моле Балабин выделял среди политической элиты Франции.

Когда в салоне княгини Ливен Балабин впервые увидел Франсуа Гизо, он был поражен контрастом между его интеллектом, политическим влиянием и внешним видом. «Никогда не мог я представить Гизо, государственного деятеля, великого оратора, главу кабинета […] прославленного историка, худым, тщедушным человеком, показавшимся мне утонувшим в кресле и беседующим приглушенным голосом с княгиней Ливен. Барант, манеры которого просты, скромны и вовсе не аристократичны, по сравнению с Гизо выглядит Талейраном или Меттернихом. Вообразите себе что-то среднее между профессором французского языка и актером на пенсии, и вы получите представление о внешности Гизо. Между тем, когда видишь его большие глаза, блестящие и умные, его высокий лоб и общее выражение лица, начинаешь признавать его таланты»[921].

Салон княгини Ливен, по словам Балабина, – «это привычное место встреч дипломатов; англичан, оказавшихся в Париже и щеголей, принимаемых во всех салонах. Разговор здесь редко бывает интересным и последовательным; обязанность хозяйки дома сказать слово каждому; состязание дипломатов, представляющих различные интересы, присутствие некоторых важных элегантных иностранцев – все это заставляет поддерживать разговор на уровне светской беседы. Княгиня Ливен восседает на своем канапе и составляет центр общества и салона. Напротив, перед камином, находится группа из пяти или шести человек; Гизо перемещается от одного гостя к другому»[922].

Балабин затрудняется ответить на вопрос, интересам России или Англии служит салон Ливен? В Париже, по его словам, представлен весь спектр мнений; «одни полагают, что в этом салоне защищаются интересы России, другие – что Англия вершит там свои дела. Есть и те, кто считает, что Англия и Россия имеют там равное влияние и тем самым прекрасно друг друга нейтрализуют»[923].

По словам Балабина, именно «близость Ливен с Гизо позволяет ей общаться со всеми, имеющими политический или скорее дипломатический вес». Балабин полагал, что Дарья Христофоровна всего лишь использовала министра иностранных дел: «Гизо для нее лишь подножка, пьедестал, и она готова пожертвовать им, если таково условие ее возвышения!»[924]

Совершенно иным, по мнению Балабина, был салон графини Корделии де Кастеллан, где царствовал Луи Моле. «Графиня – дама пятидесяти лет; “весь Париж” привлекает ее блестящий прирожденный ум, богатство, обширное воображение, искусство ведения беседы. Идеи, развиваемые у нее в салоне, всегда облечены в элегантную форму, полны тонкого и изящного вкуса»[925]. Поскольку Моле, по мнению Балабина, в это время симпатизировал России, салон графини Кастеллан был выгоден российским интересам.

Самого же графа Моле Балабин считал одним из самых влиятельных французских политиков, высоко оценивая его не только профессиональные, но и моральные качества: «Граф Моле – это человек лет пятидесяти-шестидесяти, с благородной осанкой и изящной фигурой. Он всегда прекрасно одет; это можно заметить уже по его обуви. Его речь возвышенна, серьезна; манеры почтительны и достойны; он являет собой истинный тип благородного человека. Моле – может быть, самый значительный, самый достойный из всех государственных мужей Франции. Он всеми уважаем за целостность характера, уверенность, благородство души и, что редко бывает, за незапятнанную репутацию. Прибавьте к этому значительное состояние, замечательный довесок, который, обеспечивая независимость, вызывает уважение толпы и позволяет рассматривать Моле как преемника нынешнего кабинета»[926].

Конечно, Балабин не мог обойти вниманием Адольфа Тьера. Он создал потрясающий портрет одного из самых ярких персонажей политической жизни Парижа (в светской жизни Тьер, как мы знаем, не особенно преуспел). «Я мало знаю Тьера и редко его вижу. Вообразите себе голову филина на теле мальчишки, серые и гладкие волосы, маленькие живые глаза, коренастую фигуру, крючковатые черты, вальяжный шаг – таков замечательный облик этого лилипута. Достоинство, прекрасный образ, изысканные манеры – ничего этого вы не найдете. В обществе, отдадим ему должное, он ведет себя достойно, сидит, скрещивая попеременно то ноги, то руки, а то, вдруг, начинает извиваться, будто хочет скинуть свою одежду, но потом все-таки решает ограничиться телодвижениями»[927].

Однако внешнее впечатление обманчиво: «Если мы от тела обратимся к духу, то тогда филин превращается в орла и переносит нас внезапно в самые возвышенные сферы истории и политики. Он говорит просто, одухотворенно, импровизируя, поражая своим практичным умом и справедливыми умозаключениями»[928].

И еще одного политика особо выделяет Балабин – любимца светских дам Альфонса Ламартина. «Своими манерами он больше походит на английского джентльмена, нежели на поэта или французского депутата»[929]. Ламартин принимает по субботам; «благодаря мадам Ламартин его салон – это святилище искусств. У нее замечательный разговор, возвышенный ум, потрясающий талант к живописи и скульптуре»[930].