Читать книгу "Вся правда о русских. Два народа - Андрей Буровский"

Много раз мне доводилось слышать о том, что, мол, сельский народ «лучше мещанства» и что у интеллигенции с этим сельским людом больше общего. В 1970-е годы крестьян продолжали любить, но эдак теоретически… на расстоянии. В реальной повседневной жизни советская интеллигенция в целом была не особо высокого мнения о народе.

Сказывалось и сопротивление официальной пропаганде, «обидному» месту «прослойки». Хотелось доказать хотя бы самим себе, что выше «пролетариата».

Интеллигенция превращалась из феодального сословия в слой специалистов. На место решения мировых проблем, «заботы о народе» и жажды им руководить пришла частная забота каждого о своем личном устроении. Мифы уже не нужны: ни о народе-богоносце, ни о дикарях, жаждущих просвещения из рук интеллигенции.

К тому же изменялся сам народ. Интеллигенция Российской империи имела дело с народом русских туземцев. Советская уже с 1960-х годов — или с сельским пролетариатом, то есть с денационализированным люмпенством, или с ненавистным для нее мещанством.

Еще в 1960-е годы Померанц писал, что «народа больше нет. Есть масса, сохраняющая смутную память, что когда-то была народом и несла в себе Бога, а сейчас совершенно пустая».[172]

Националисты и почвенники в самиздате очень обижались на Григория Соломоновича и всячески его обзывали. Похоже, что политические убеждения мешали рассмотреть им главное — что давно исчез тот фольклорный народ в косоворотках и сарафанах, который они собирались вести на штурм, на слом, супротив жидов-большевиков. Впрочем, точно так же и Померанц в запале выдумывал интеллигентов в сиянии. Чем это лучше мужиков в ореоле?

Шла полемика, очень похожая на бессмысленные свары западников и славянофилов XIX века… а жизнь шла сама по себе и плевать хотела, кто кого хочет видеть в сиянии, а кого — обмазанным дерьмом.

Но есть и еще одна причина. Наивно думать, что в советское время интеллигенция вдруг «исправилась» и начала относиться к «народу» как-то иначе. Все 70 лет советской власти выходцы из русских туземцев пополняли интеллигенцию… и очень многие из них приобретали тот же самый нехороший взгляд колонизатора.

Солоухин описывает, как его, вчера еще крестьянского парня, зазвал в гости некий друг — как можно понять, из потомственных интеллигентов. Этот человек и его мама нежничали на глазах Солоухина… К его большому смущению. Автор рассказа старается объяснить, что у деревенских людей полагается проявлять любовь к маме иначе, чем у городских… но тут же отмечает: «было в этом обнажении своих чувств при мне, постороннем человеке, что-то пренебрежительное ко мне, все равно как у римских патрицианок, которые не стеснялись раздеваться перед рабами».[173]

Кстати, очень точное замечание!

Но настоящего отношения к себе Солоухин не понимал, пока из другой комнаты вдруг невольно не услышал следующего разговора.

«— Послушай, — спросила у сына мать, — неужели он действительно способен чувствовать красоту? Он говорит о закатах так, будто… Я даже не знаю, что сказать.

— Ну успокойся, мой пузик, для нас с тобой красивый закат — это неуловимые оттенки, нюансы, гаммы, сочетания цветов… А для него… яркое пятно — уже красиво!».[174]

Солоухин описывает то, что произошло «вскоре после войны», и не уточняет, сколько поколений образованных стоят за мамой и сыном.

Но и в 1980-е годы довольно многие интеллигенты сохраняли этот взгляд колонизатора (в том числе из «новой» интеллигенции, вышедшей из народа уже в советское время). Стоило начаться «перестройке» (1986–1991), как в интеллигентских сборищах все чаще звучало: ну какая там может быть демократизация?! Решения должны приниматься компетентными людьми, интеллигенцией…

Сборник «Народ и интеллигенция» вышел в 1990 году — стало быть, еще тогда многие интеллигенты осознавали себя чем-то отдельным от народа. Хотя, справедливости ради, для молодежи разделение на интеллигенцию и народ потеряло особый смысл на протяжении 1980-х.

Когда?

Еще в 1960-е годы на базарах и просто на перекрестках можно было видеть женщин в платках и длинных черных юбках. У них были темные, рассеченные морщинами лица, мозолистые руки, совсем не похожие на мягкие ладони городских женщин, они иначе себя вели и говорили так, что сразу становилось понятно — деревенские.

Всем этим женщинам уже тогда было не менее 40 лет. Некоторые из них живы и сегодня… Им за семьдесят. Сыновья и дочки этих женщин процентов на 80 перебрались в города. А те, кто и не перебрался, уже тоже не русский туземец. Это так, некий низовой слой русских европейцев; во всех странах Европы такие тоже есть.

Образование — даже неполное среднее, телевизор и радио уничтожили особый простонародный говорок. В Костромской области вы можете услышать совершенно потрясающее «оканье», на Кубани — совершенно потрясающие ударения, из-за которых привычные слова кажутся совершенно непонятными. Но сейчас уже невозможно повторить глупость, которую учудили предки в 1914 году, — поговорить на «народном» языке. Потому что народного языка уже нет. И народа тоже уже нет.

К сожалению, не смогу указать точное время, когда это произошло. Думаю, реальнее всего указать рубеж 1970-х и 1980-х годов — тогда в России произошел почти незаметный, но очень важный духовный переворот. К началу 1980-х вымерла «старая» интеллигенция — те, кто родился в самом конце XIX или в начале XX века. Это были люди, еще помнившие дореволюционную жизнь, получавшие образование у людей еще стопроцентно из «старых» интеллигентов. Для них еще существовало разделение на интеллигенцию и народ.

Мой дядя Александр Александрович Федоров, 1906 года рождения, еще помнил, как они с братом бегали «смотреть революцию» 1917 года, как он учился у Николая Вавилова. Он еще спрашивал меня о моих друзьях:

— Он из интеллигентной семьи?

Поколение, родившееся уже в начале советской власти, в 1920–1930-е годы, еще верило в существование народа, но как-то слабее, спокойнее. Но в 1980-е годы это поколение интеллигенции имело внуков и постепенно выходило на пенсию. В жизнь входили новые поколения, для которых любое особенное отношение к «народу» вообще потеряло всякий смысл.

Примерно в эти же годы вымирало поколение русских туземцев, воспитанное до коллективизации. Даже те, кто в 1930-е был «сельской молодежью», в 1980-е сидел на завалинках. Война проредила это поколение еще страшнее, чем городских — крестьяне-то не были ни в авиации, ни в артиллерии, не были они и ценными специалистами, работниками заводов с «бронью».