Читать книгу "Говорит Вафин - Юрий Вафин"

Однажды он пришел инкогнито в старой дутой куртке в тот двор и написал:

«Хочу чтобы меня разорвало на малекулы ебать».

Но ничего не произошло. Срок годности баллончика истек.

Так пацан и дожил падишахом.

А на его могиле написали: «Тут лежит пацан масти наивысшей». И щедро посыпали всё вокруг мраморной крошкой.

И вороны не садятся на его могилу.

ШЕЛ ОДНАЖДЫ ПАЦАН ПО УЛИЦЕ, А ЕГО ГОСПОДА ПОЛИЦЕЙСКИЕ ОСТАНОВИЛИ, МОЛ, ПОШЛИ.

– КУДА? – СПРОСИЛ ПАЦАН.

– В ТУРЬМУ.

– А ЗА ЧТО?

– НА ПОЛТОРАШЕЧКУ ВСЕГО.

– НУ НА ПОЛТОРАШЕЧКУ ЕЩЕ НИЧЕГО, – ОБРАДОВАННО РЕШИЛ ПАЦАН.

«ПОЛТОРАШЕЧКА – НЕ ПЯТЕРКА! ЕЩЕ МОЖНО ПОСИДЕТЬ! ОДНО УДОВОЛЬСТВИЕ – ПОЛТОРАШЕЧКУ ОТСИДЕТЬ!», – СОЧНО ПРИЧМОКНУЛ ПАЦАН В ПРЕДВКУШЕНИИ.

Пацан на райончике двигался.

После школы приходил – двигался на райончике. Пока в институте учился – двигался на райончике.

Потом работал – после трудодня на райончике двигался, отсидел, вышел – пошел на райончик двигаться.

На пенсию вышел – почти каждый день, что спину не ломило, двигался на райончике.

Помер – и поговаривают, что в гробу пару раз дернулся, пока его через райончик на кладбище везли.

Такой уж пацан был.

ПАЦАН БЫЛ НЕПОСРЕДСТВЕННЫЙ.

ОДНАЖДЫ УВИДАЛ ОН НА БУЛЬВАРЕ ЛЮДЕЙ, ТОЛКУЮЩИХ ЖЕСТАМИ, ПОДОШЕЛ ПОБЛИЖЕ, РОТ ОТКРЫЛ – СМОТРИТ.

ПОСЛЕ СКАЗАЛ: «РЕБЯТ, А ВЫ ЧТО, ГЛУХИЕ, ЧТО ЛИ? ОХУЕТЬ ЖЕ МОЖНО!»

НЕПОСРЕДСТВЕННЫЙ БЫЛ ПАЦАН.

Пацан любил деньги. Он часто доставал свежие хрустящие купюры, нюхал их, позировал перед зеркалом и фотографировал на аппарат люмия.

Денежки, баблосики, бабулетики, лавешечка – так он ласкал ассигнации словом.

Одна проблема была в жизни пацана – деньги не отвечали ему взаимностью.

Поэтому пацан был нищим потным уёбищем без перспектив.

Одному пацану многое было дано по жизни.

Когда нелепые оставляли по пьяни на кухне открытый баллон с пивом, пацан поутряни пригублял его – и то оказывалось не выдохшимся, а немного даже крафтилось по типу стаута.

Бычки пацана, в полете с балкона до тротуара, взрывались на полпути с оглушительным ревом, и оттуда сыпалось пестрое конфетти, отчего дворовые дети приходили в экстаз.

Спал пацан стоя, будто слон, и ходил так скоро, что утром его видали в Твери, днем во Владимире, а вечером уже на Теплом Стане. Худ был пацан да молчалив и в черном уставшем пакете носил конспекты пацанских притч, что подбодряли его в минуты скорби и разочарования от образа жизни человеческого.

Когда пацан накуривался, то выходил на перекресток семи дорог слагать былины про невиданные подвиги ратной братвы, про сладострастных заморских бикс и неведомое по размеру бабло, что сыпется сверху дождем за лютые авангардные людские схемы.

Когда к пацану приходили братишки и, заламывая руки в отчаянии, стенали, что близкого заточили в казематы не за что злые месара, то пацан брал трубку, окутывал себя дымом, что твой Кракатау, и за 3–4 звонка блестяще решал вопрос безо всяких хвостов и недомолвок. И слетали пробки с бутылок шампанского, и падали кандалы с бродяг в далеких хмурых зонах. И рукоплескал тому пацану район, и вторила ему область.

Тот пацан кудесник был, получается!

Сейчас так дух распирает от величия пацана, что не могу концовку дописать, вы уж меня не обессудьте, люди добрые.

Пацан умел добазаритъся.

Его батя в роддоме совал пухлый конверт завотделения с присказкой: «Положите в отдельную палату, чтоб цивильно всё было… как грится…»

В детский сад пацан был отдан наилучший. Партию в кубики он делил с сыном мэра и дочерью главы Водоканала. Всё было цивильно.

При поступлении в школу повторилась та же история: отец зашел к директору с уже подписанным договором на поставку мебели в кабинет музыки, веско прибавив: «Отдайте в наилучший класс, чтоб всё цивильно было… как грится…»

Пацан перенял навык отца с молоком матери.

Заходя в кабинет врача мимо очереди, он гулко ставил на клеенчатый стол многообещающий пакет: «Вот вам, Сан Дмич с нашим уважением, хорошо бы вылечиться…», затем поправляя пыжиковую шапку, прибавлял: «Чтоб всё цивильно было… как грится…»

И своих детей устроил получше многих, и на работе ценили пацана, а потому что везде умел добазариться, не тушевался и знал свой интерес.

К сожалению, все пацаны смертны. Вот и наш пацан как-то помер.

На похоронах было не продохнуть – все свои, все люди с уважением, шелупони не позвали.

Уже перед закапыванием пацан приподнялся в гробе на локте и попросил: «Вы уж землицы-то хорошей накидайте… рыхлой…», затем, поколупав обивку гроба, добил: «Чтоб всё цивильно было… как грится…»

Умел пацан добазариться.

Пацан был не такой, как остальные.

Он смотрел исключительно парагвайский артхаус, слушал техно с Иордании, носил совершенно непригодную для жизни прическу, мешал стили одежды и курил сигареты с булавки.

Но пацану казалось, что он недостаточно отсоединился от серой толпы, ему мнилось, что он как все. Это было его наваждение.

Пацан долго ломал голову, и однажды его осенило.

Он поменял стиль походки. Быдло ходит простыми шагами – раз, два, раз, два.

Пацан же отныне стал ходить буквой «Г», как шахматный конь.

И пусть дорога до антикафе стала занимать в три раза больше времени, зато пацан почувствовал себя уникальной личностью.

Но пацан не унимался. Вскоре он придумал новый способ дыхания. Быдло дышит как – легкими: вдох, выдох, вдох, выдох.

Пацан стал вдыхать левой ноздрей, а выдыхать через сжатые губы. Еще на полгода пацан почувствовал себя кем-то выдающимся.

Однажды пацан брел до кинотеатра, чтобы посмотреть фильм про радушную сизую боливарскую мышь-девственницу, которая родила сама себя.