Читать книгу "Виденное наяву - Семен Лунгин"

А может быть, лучше начать с другого?

…У театральных администраторов низших степеней из душной атмосферы «мата» выбраться просто невозможно. Матерились все по любому поводу, в любое время дня и ночи и очень витиевато.

– Знаешь, ты посиди здесь, а я пойду к едреной матери!..

Это в случае, если ты ему осточертел или он чем-нибудь занят. Такой вот с лукавой охотой станет звонить из своего кабинетика в комнату через стенку к зав. труппой, измененным голосом почтительно подзывать его к телефону, а когда тот отвечал своим особым формальным и неприязненным голосом, без цезур: «ДраматическийтеатримениСтаниславскогослушает!» – сердечным шепотом произнести в самое жерло телефонного микрофончика: «Ты – поц!» – и, захохотав как филин, шмякнуть трубку на рычаг, чтобы буквально через минуту попросить кого-нибудь, случайно зашедшего в администраторскую, вызвать к телефону зав. труппой Александра Захаровича и в ответ на его обычное – «ДраматическийтеатримениСтаниславскогослушает» – пропеть в трубку со страстью: «Слушаешь?.. Эх ты, поц!..» За такими вот забавами протекает время до конца репетиции или спектакля, когда можно будет собираться домой, но на прощание не отказывая себе в удовольствии, уже в пальто и шапке, снова подойти к телефону и, набрав номер, теперь уже своим, узнаваемым из тысячи голосом, проговорить:

– Слушай, тебе звонили сейчас?.. Ну и что сказали?.. Что?!.. Что ты поц?.. Ай, хулиганы!.. Ну, и что ты по этому поводу думаешь?.. Конечно, хамье!.. Но ведь все-таки… может быть… глас народа – глас Божий… – И он загудел, как ему казалось, по-шаляпински: – Ты по-оц, ты по-оц и сам то-го не знаешь, а это всем известно-о. Идие-от!..

Вот так тешили себя ядреные весельчаки-непристойники, шутники и балагуры провинциально-опереточной выучки, полностью нашедшие себя в этой полуработе – полухалтуре, всегда при деньгах, не при больших, но все-таки, которых хватало, чтобы жить по-скромному, но не в долгах, чтобы можно было кое-когда сходить на бега, чтобы у супруги было к случаю новое платье и чтобы дети или внуки учились немецкому у старух, бывших гувернанток в бывших домах или что-то вроде того. В те годы старухи эти еще не перевелись в общих квартирах где-нибудь в арбатских переулках или на Метростроевской, в которую переименовали Остоженку. Комнаты их обычно бывали забиты полуразрушенной мебелью, некачающимися качалками, фанерными шляпными коробками на зеркальных шифоньерах, семью слониками на диванных полках да вышитыми бисером подушечками-думочками, как их называли в мирное время, чтобы класть под ушко и думать, и думать… Пышная герань на подоконниках да потраченные временем коврики возле никелированных кроватей… Старухи эти за малую плату ходили к толстогубым чадам начинающих оживать мещан свободных профессий. И из их тоже захламленных квартир то там, то здесь начали раздаваться хриплые петушиные выкрики: «Морген-морген, нур нихт хойтэ, заген аллес фаулен лейте!» Немецкие слова звучали почти как идиш. И отцы или деды, уловив знакомые местечковые созвучия, хохотали, как биндюжники, так что в буфете звякали граненые стаканы. У театральных администраторов всегда бывала маца на «пейсах», они глушили водку, что твой мужик, рассказывали жаргонные анекдоты, заранее хохоча так, что не слышно было слов, и могли, высунувшись из окошечка администратора, крикнуть отошедшему в обиде командировочному, поначалу ими почему-то отвергнутому:

– Эй ты, шлеймазл, получи уже свой приставной стул!

И «шлеймазл», пробурчав по-вологодски на «о» какую-то периферийно-благодарственную фразу, кидался назад, к окошечку, и хватал вожделенный квиточек.

Тогда было райское время для театров. И спектакли недурные, и публики хоть отбавляй. Тогда каждая премьера была похожа на премьеру, с цветами от поклонниц, аншлагами, толпой перед подъездом, толпой перед актерским входом, банкетом, который господа артисты непременно истребывали с авторов. И наши любимые администраторы устраивали, кто в «Арагви», кто «у Филиппова» прекрасные ужины, а сами скромненько сидели где-нибудь на уголке стола, ели чуть-чуть, потому что вдоволь напробовались на кухне, пока официанты сервировали стол, и смущенно улыбались, встав, когда пили благодарственную чарку за здоровье нашего ангела-хранителя, без которого уж не знаем, что бы мы делали!.. За Якова Мойсеевича, ура!

А ведь и правда, что?.. И бокал от переполнения чувств вздрагивал в пальцах цепкой руки с, мягко говоря, вполне неухоженными ногтями. Они, эти ангелы-хранители, как никто, умели создавать вокруг себя атмосферу уверенности и свободы… Это в первые-то послевоенные годы!

Наш Яков Мойсеевич сидел в комнатке с окошечком и кричал через стенку в кассу:

– Эмилия Ароновна! Что у вас загнуто?.. А что можно отдать? Значит, за теми, что вы сказали поперед, к вам придут из магазина «Консервы». Да-да, у Никитских ворот. Вам же нужно что-нибудь… Ах, оставьте, это я так шучу. А в управление театрами я позвоню… Поставим стулья. Пусть они горят огнем со своими шиксами… Что вы сегодня обижаетесь, как цаца? Бле-естя-яще!..

Это свистящее, шипящее, заикающееся «бле-естя-яще!», разносящееся по вестибюлю, означало, что дела в театре идут путем, что, если в самый раскурортный сезон кому-нибудь будет нужен билет куда угодно, в вагоне любого класса, или тамбовский окорок на свадьбу племянника, или маляры для ремонта квартиры, или лекарство без рецепта, надо только заикнуться: «Дядя Яша…» И тут же коротенький звоночек куда-то, и громогласное «бле-естя-яще!» означало, что и билет есть, и окорок уже закопчен, и что маляры с ведерками и кистями ждут, и в аптеке все уже договорено… Да-да, с администраторами надо дружить безо всяких фанаберий, а не подлизываться к ним по всякому частному поводу, униженно выпрашивая: «Ну дядечка… ну Яшечка… ну пожалуйста…» Нет, надо их просто любить, а значит, испытывать чувство, и тогда… тогда Сезам отворит вам почти любую дверь… Да, администраторов надо просто любить, тратя на общение с ними и сердце, и душу, и остроумие, и веселье, и радуясь возникшим простым человеческим отношениям…

А хорошо бы, наверно, начать иначе.

Растворить дверь заместителя директора театра уже посложнее. Этот кабинет обставлен подлинной мебелью, купленной по случаю для какого-нибудь «Дворянского гнезда» или «Маскарада», списанной затем из театрального мебельного склада и навсегда обретшей свое место у замдиректора. Стены у него в кабинете обтянуты настоящим штофом, тоже из театрального склада, на окнах и двери драпировки, которые можно плотно задернуть в случае особой нужды и отделиться от остального суетливого и громкоголосого мира, от фойе, где днями идут репетиции, а по вечерам шелестят шаги дорогих наших зрителей, приодевшихся и прихорошившихся специально для посещения театра. Там, в кабинете, пахнет, как в дорогой парикмахерской, ароматами хороших духов и всяких там фиксатуаров, примешанных к медвяному запаху трубочного табака – дымящаяся трубка обычно лежит в пепельнице. На стенах портреты основателей чего угодно. Журнальный столик, заваленный сводными афишами и премьерными анонсами, вокруг – мягкие кресла, тоже из какого-то спектакля, в которых удобно раскинуться, отдыхая. Торшеры с глухими абажурами, ну конечно, для интима, из каких-нибудь «Глубоких корней», и горка красного дерева с затянутыми шелком стеклами, за которыми многозначительно посверкивают хрустальные бокалы. Это не пропыленный реквизит, а весьма активные предметы, их то и дело извлекают наружу, наполняют сказочными напитками, принесенными доброхотами из магазина «Грузия», что по соседству, и беседуют о том о сем, ровно бы невзначай придвигаясь к весьма существенным темам и устанавливая по ним полное взаимопонимание. Ведь покой, тишина, ароматы и интимность этого кабинета и не предполагают иного…