Читать книгу "Обреченные сражаться. Лихолетье Ойкумены - Лев Вершинин"

На мгновение, всего лишь на одно мгновение, он, правда, задумался: а что, если? И содрогнулся! Но размер вознаграждения, названный гонцом, развеял сомнения и отогнал страх. Даже половина этой суммы позволила бы не перестраивать дом, как мечталось уже давно, а просто оставить его и приобрести имение на берегу горного озера, столь подходящее для тихой жизни и ученых занятий. Впрочем, не все измеряется гонораром. Педиатр, как и многие люди его ремесла, был честолюбив, а излечение единственного и любимого внука Одноглазого почти наверняка сулило, что имя его, хотя бы мельком, будет упомянуто в трудах историков, хотя бы того же молодого, но уже достаточно известного кардианца Гиеронима.

И наконец, он все-таки был врачом, и выбрал эту стезю сам, никем не принуждаемый, а где-то там, не очень и далеко, плакал и метался в бреду четырехлетний ребенок. Скорее всего, он не смог бы отказать, даже зная наверняка, что вырвать мальчика из рук Таната ему не под силу…

К счастью – трижды хвала Асклепию Целителю! – все оказалось именно так, как он предполагал с самого начала. И теперь можно смотреть в жутко пылающее око напуганного и внушающего безотчетный ужас деда спокойно и безбоязненно, даже и с некоторой – впрочем, очень осторожной! – толикой снисходительного превосходства.

– Когда он встанет?

– Кризис миновал, – врач, вежливо улыбаясь, развел руками. – Встать молодой господин может и завтра. Но я бы не рекомендовал. Сквозняки способны вызвать осложнения. Пусть два-три дня побудет в постели…

– Отвечаешь головой!

– Если бы я боялся, господин, я бы сказался больным и не был бы здесь…

Это походило на правду. На миг, только на миг Одноглазый представил себе, что бы сотворил он с лекарем, не уберегшим Гонатика, и содрогнулся. Надо признать, целитель не из трусливых. И, в конце концов, лоб внука действительно холоден, и бреда нет.

– Сколько тебе обещали?

– Ну-у-у… – педиатр замялся, старательно изображая смущение. – Прежде всего я выполнял свой долг…

– Понятно. Получишь втрое. Иди!

– Господин!

– Ну, что еще?! – собравшийся было вновь присесть на табурет в изголовье сладко спящего малыша, Антигон обернулся, не скрывая досады.

– Позволь заметить, тебе не следовало бы сейчас сидеть с малышом. Сон его чуток, а твоя любовь слишком сильна! Ты можешь помешать ему отдыхать, даже не желая того…

– О! – наместник Азии шарахнулся от табурета. – Если так, то пойдем. Только погоди немного…

Торопливо развязав шнурки небольшой сумки, Антигон извлек оттуда бронзового гоплита в полном вооружении, слона, вырезанного из тяжелого черного дерева, совсем как живого, небольшой яркий мяч, сшитый из разноцветных клочков тисненой кожи; старательно, без всякого шума разложил подарки на столике, стоящем близ ложа.

– Пошли, лекарь!

Уже на пороге еще раз обернулся. И поразился сходству младшего Антигона, Гони, Гонатика, кровиночки и радости своей, с Деметрием. Странное дело, бодрствующий, мальчик вовсе не походит на отца, скорее уж на мать, Деидамию.

– …и конечно, госпожа Деидамия…

Оказывается, врач что-то бубнит.

– Что – Деидамия?

– Прости, господин! Я говорю, что госпожа Деидамия ни на час не отходила от юного господина. Мне пришлось добавить ей в мед немного сонной травы, чтобы она не истощала себя. Тебе стоило бы поговорить с нею…

– Поговорю.

Лишь теперь Одноглазый обратил внимание на тяжело набрякшие, окруженные синими тенями глаза врача.

– А сам-то много спал?

– Ну-у-у… я – врач…

– Ясно. Получишь впятеро. Приказываю: лечь и отоспаться! Моему внуку ты нужен свежим…

– Повинуюсь, господин!

Некоторое время наместник Азии смотрел вслед лекарю, бредущему по коридору вялой, слегка пришаркивающей походкой предельно вымотанного человека.

Покачал головой.

Он и сам чувствовал себя прескверно! Уже второй день, с того мгновения, когда, узнав от купцов из случайного каравана о недуге, постигшем юного Антигона, прервал так замечательно начавшуюся охоту и прыгнул в седло. Боги! Чего только не передумал он, нахлестывая коня! В какие-то моменты казалось, что стоит задержаться хоть немного, и он уже не увидит Гонатика живым! Словно наяву представилось ему родное до слез, но уже чужое, восково-заострившееся личико! И плеть, взвизгнув, обожгла коня, отозвавшегося обиженным криком. Верный рысак не сразу сумел понять, отчего повелитель бьет его! Ведь он и так выкладывался изо всех сил. А поняв, вытянул шею, надсадно хрипя, вздрогнул и, вопреки природе, ускорил скок. И лишь в двух часах пути от Тарса вдруг отлегло от сердца. Напряжение пропало, ноги вздрогнули, едва не утратив управление конем, и Антигон понял, сразу и неоспоримо: там, во дворе, все в порядке…

Он не узнал, да и не узнает никогда, что именно в этот миг лекарь, вытирая с мальчишеского лба резко, единым махом выступивший пот, облегченно вздохнул, непроизвольно помассировал грудь слева и сообщил каменно стынущей над ложем Деидамии: «Радуйся, госпожа! Опасность миновала. Мальчик будет жить…»

Свернув, врач исчез из виду.

«Его стоило бы приблизить, – подумал Антигон. – Человек стойкий и самоотверженный, такие нынче в цене. А то, что себе на уме, так кто сейчас без греха? В конце концов, кто знает, какая из детских хвороб еще подкрадется к Гонатику…

А теперь…»

– Веди! – не удостоив прислужника взглядом, велел Одноглазый.

Коридор. Лестница. Переход.

Дверь, полураспахнутая, словно приглашающая: войди!

– Батюшка!

Старик не успел еще и перешагнуть порог, а невестка уже кинулась к нему, повисла на шее, поджав ноги совсем по-девчоночьи, и он сперва ощутил влагу на щеке, там, куда не дорастала борода, и только потом обратил внимание, что Деидамия облачена не в домашнюю одежду, а в нарядное платье, словно с вечера готовясь к торжественному выходу.

Она ждала его!

– Ну, доченька! Ну, не надо!.. – пробормотал Антигон.

С первого же дня, когда из крытой повозки, опираясь на руку старухи-прислужницы, выпорхнула хрупкая девочка, казавшаяся совсем еще ребенком, не достигшим и тринадцати, он понял, что не ошибся в выборе супруги Деметрию. Даже теперь, почти вплотную подойдя к двадцатой весне, изведав материнство и, по молосскому обычаю, выкормив сына собственной грудью, без всяких кормилиц, Деидамия осталась такой же живой, резвой и простодушно-открытой девчонкой, и тряпичные куклы восседали на ложе в ее опочивальне вовсе не как память об ушедшем детстве.

Он, никогда не имевший дочерей, полюбил ее сразу! Такую, какая есть! Порывистую, непосредственную, смешно выговаривающую эллинские слова, и жена, заранее настроившая себя на неприязнь к той, с которой отныне придется делить сыновнюю любовь, присмотревшись к невестке, тоже отмякла. Слишком много тепла и света принесла в угрюмую жизнь Антигона эта молосская горянка, не умеющая заводить врагов, откровенная и в радости, и в горе, а подчас и чересчур доверчивая…