Читать книгу "Победа вопреки Сталину. Фронтовик против сталинистов - Борис Горбачевский"

Вот что он сказал: «Как будто делалось все, чтобы отучить солдат от их ощущения победителей, хозяев, авторов Победы. Я уж не говорю о том, что делалось с вернувшимися из плена. У нас, в Петербурге, так называемых «самоваров» — инвалидов, без ног и рук, которые катались на деревянных платформочках, — выслали на остров Валаам, чтобы они не портили вид города. Постепенно с Победой стал ассоциироваться только один человек — Сталин. Эта подмена послужила основой нынешнего сталинизма.

Красная Армия, которую он так пестовал, которой он так много занимался, проиграла войну начисто. Где-то в сентябре—октябре, когда стало ясно, что страна гибнет, война превратилась в Великую Отечественную. И поднялся весь народ. Я тогда, в августе — сентябре, сидел в окопах и видел, как мимо нас проходили отступающие кадровые войска. Мы, ополченцы, были вооружены бутылками с горючей смесью. Я кусок мыла и кусок сахара, которые мне мать дала на дорогу, выменял на винтовку с патронами. Что это было? На войну, к которой страна готовилась давно, готовилась непрерывно, нас отправили безоружными — все народное ополчение.

Я хочу, чтобы сохранилась правда о войне не оскорбительная для ее участников, которая говорит, как мы проигрывали эту войну и все-таки нашли в себе силы выиграть ее неслыханной ценой. Назвать это Победой как-то язык не поворачивается. Какая же это Победа, когда от ее следов мы страдаем до сих пор. И неизвестно, когда это кончится — от этого сиротства, болезней, демографических провалов. Они и есть сегодняшний сталинизм.

В огромном мужестве и стойкости, в мирной жизни, больше чем на фронте, нуждались ветераны в первые послевоенные годы, да и не только они. Весь народ еще восемь первых послевоенных лет терпел ужас сталинского правления. Нередко опасались, что придется вновь надеть военный мундир. Сталин вел себя вызывающе по отношению к бывшим союзникам. «Я не верю в то, что Советская Россия жаждет войны, — сказал в те годы Черчилль, — то, что они хотят, — это плодов войны и безграничного распространения своей власти и своих доктрин».

Я хотел бы привести к словам Уинстона Черчилля неизвестный один факт. Часто вечерами в 1949 году, когда стояла хорошая погода, я гулял с одним полковником, жившим в нашем дворе. Скоро мы подружились. Вдруг он исчез. И надолго. Примерно через полгода он появился, похудевший, бледный и, как мне показалось, чуть поседевший. Мы вновь стали гулять вместе. Я не задавал ему никаких вопросов, терпеливо ждал, когда он сам откроет тайну своего внезапного исчезновения. И полковник как-то доверительно вот что мне рассказал: «В обычный день 40 генералов и полковников, в основном сотрудников Генерального штаба, отвезли на аэродром, посадили в самолеты и отправили в «неизвестность». В воздухе нам сообщили, что мы посланы на Камчатку и обязаны выполнить важное задание — определить реальные военные возможности нанести удар по империалистической Америке, если они посмеют перейти от холодной к горячей войне. Вскоре вслед за нами стали прибывать войска. Завезли технику, боеприпасы, запасы еды. А вот полушубки, теплое белье, валенки, привезли весной. Я понимал, что шумиха эта бесполезна — очередная блажь Сталина. Но сказать об этом — попробуй. Через полгода привезли нас в Москву. Зато время, что мы обследовали Камчатку вдоль и поперек, госпитали Забайкалья забили сотнями обмороженных офицеров и солдат. Жаль молодых ребят…»

Память о сталинизме

Проблемы, связанные с памятью о сталинизме в сегодняшней России, болезненны и остры. На прилавках масса просталинской литературы: художественной, публицистической, квазиисторической. В социологических опросах Сталин неизменно в первой тройке «самых выдающихся деятелей всех времен». В оправдательном духе интерпретируется сталинская политика в новых учебниках истории для школы.

А рядом — безусловные достижения историков и архивистов, сотни посвященных сталинизму фундаментальных томов документов, научных статей и монографий. Но они если и оказывают влияние на массовое сознание, то слишком слабое.

Причины тому — и в недостатке практических механизмов такого влияния, и в исторической политике последних лет. Но более всего — в особенностях нынешнего состояния нашей национальной исторической памяти о сталинизме.

Что я понимаю здесь под исторической памятью и что понимаю под сталинизмом?

Историческая память — это ретроспективная форма коллективного сознания, формирующая коллективную идентичность в ее отношении к значимому для этой идентичности прошлому. Она работает с прошлым, реальным или мнимым, как с материалом: отбирает факты и соответствующим образом их систематизирует, выстраивая из них то, что она готова представить как генеалогию этой идентичности.

Сталинизм — это система государственного управления, совокупность специфических политических практик сталинского руководства. На всем своем протяжении эта система, во многом эволюционировавшая, сохраняла ряд характерных черт. Но наиболее специфическая характеристика сталинизма, его родовая черта (возникшая с самого начала большевистского правления и со смертью Сталина не исчезнувшая) — это террор как универсальный инструмент решения любых политических и социальных задач. Именно государственное насилие, террор обеспечивали и возможность централизации управления, и разрыв горизонтальных связей, и высокую вертикальную мобильность, и жесткость внедрения идеологии при легкости ее модификации, и большую армию субъектов рабского труда…

Отсюда память о сталинизме — это прежде всего память о государственном терроре как о системообразующем факторе эпохи, а также о его связи с разнообразными процессами и событиями того времени.

Скажу несколько слов о ключевых свойствах этой сегодняшней памяти.

Первое: память о сталинизме в России — это почти всегда память о жертвах. О жертвах, но не о преступлении.

Дело в немалой степени в том, что в правовом смысле массовому сознанию не на что опереться. Нет никакого государственного правового акта, в котором государственный террор был назван преступлением. Двух строк в преамбуле к закону 1991 года о реабилитации жертв явно недостаточно. Нет и вызывающих хоть частичное доверие отдельных судебных решений — никаких судебных процессов против участников сталинского террора в новой России не было. Ни одного.

Но причины не только в этом.

Любое освоение исторических трагедий массовым сознанием базируется на распределении ролей между Добром и Злом и в отождествлении себя с одной из ролей. Легче всего отождествить себя с добром, то есть с невинной жертвой или, еще лучше, с героической борьбой против Зла. Кстати, именно поэтому у наших восточноевропейских соседей, от Украины до Польши и Прибалтики, нет таких тяжких проблем с освоением советского периода истории, как в России, — они идентифицируют себя с жертвами или борцами или с теми и другими одновременно. Другой вопрос, всегда ли это отождествление находится в согласии с историческим знанием, но мы не о знании говорим, а о памяти. Можно даже отождествить себя со Злом, как это сделали немцы (не без помощи со стороны), с тем, чтобы от этого Зла отмежеваться: «Да, это, к несчастью, были мы, но теперь мы не такие и никогда больше такими не будем».