Читать книгу "Первичный крик - Артур Янов"

В первичной терапии, напротив, добираются именно до основополагающего чувства. Этот подход автоматически влечет за собой отсутствие всяких признаков переноса — положительного или отрицательного — потому что любой перенос есть форма символического поведения. Можно задать резонный вопрос: «Что, если у психотерапевта действительно есть черты, которые могут нравиться или не нравиться больному?» На это я отвечу, что психотерапевт общается с больным отнюдь не для того, чтобы обсуждать свои с ним взаимоотношения, и не для того, чтобы нравиться или не нравиться. Он просто работает с первичной болью пациента— ни больше, ни меньше. Если же

психотерапевт сам осуществляет «контрперенос» (то есть иррационально проецирует свое поведение на больного), то я осмелюсь предположить, что этот врач сам не прочувствовал свою первичную боль, а, значит, не может практиковать первичную терапию. Перенос от психотерапевта к больному недопустим для специалиста по первичной терапии, так как означает, что и сам врач является невротиком, а невротик не способен осуществлять первичную терапию.

Я никогда не устану подчеркивать и повторять, что результатом любого символического поведения является выключение чувства. Контрперенос — это тоже символическое поведение, лицедейство, разыгрываемое врачом перед больным с целью обретения его любви. Такой подход, без сомнения, ухудшает состояние больного, так как врач, тем самым, связывает с ним определенные ожидания. Больной теперь вынужден поступать так, чтобы заглушить первичную боль врача, и поэтому должен остаться нереальным и лгать самому себе.

Давайте возьмем для примера психотерапевта, который воображает себя добрым, отзывчивым и умным. Он обнимает плачущего от горя больного и успокаивает его: «Ну, ну, все хорошо. Я здесь. Все будет отлично, вот посмотрите». Полагаю что такое поведение in loco parentis выключает чувство, мешая пациенту ощутить боль, которую он должен прочувствовать и пережить для того, чтобы в конце концов преодолеть ее. Такое отношение удерживает пациента от ощущения собственного полного одиночества и отсутствия человека, способного его утешить. Такова обычная реальность многих невротиков. Успокоение и утешение со стороны психотерапевта порождает и более мелкое переживание. Таким образом, «благожелательный» врач становится участником вечной борьбы больного. Вместо того, чтобы заставить пациента почувствовать себя одиноким и заброшенным, доктор позволяет ему избегать этого чувства, того чувства, которое является причиной борьбы, и которое — после его переживания и ощущения — прекращает эту борьбу.

Обнимающий пациента врач, скорее всего, неверно понимает свою роль в лечении. Непроизвольно он пытается быть добрым родителем, вместо того, чтобы стать тем, кем он дол

жен быть (врачом). Еще раз повторю, что цель лечения заключается в избавлении больного от борьбы, а не в том, чтобы принимать в ней участие.

Когда врач во время сеанса первичной терапии берет больного за руку или кладет свою руку на голову пациенту, то это означает, что врач хочет, чтобы пациент более интенсивно ощутил какое‑то чувство, направленное на родителей. Эти жесты применяют, когда больной чувствует то, что он не получил от своих родителей, и — в полном противоречии с тем, что происходит при контактах больного с «доброжелательным» врачом, — происходит усиление первичной боли.

На взгляд специалиста по первичной психотерапии психоанализ или практика переноса не работают по той причине, что больной, при выполнении этих методик, переносит свои нереальные надежды на врача, вместо того, чтобы прочувствовать полную безнадежность своего положения. Когда же пациент по видимости получает от врача то, в чем он (пациент) якобы нуждается, то безнадежной становится перспектива излечения невроза. Перенося свою реальную потребность в добрых родителях на врача, от которого больной желает получить любовь и уважение, пациент сворачивает на протоптанную дорожку — на дорожку замещающей борьбы.

На мой взгляд, весь опыт современной рутинной психотерапии говорит о том, что после ее сеансов часто происходит усугубление невроза. Пациент обращается за помощью и получает ее в образе понимающего и сочувствующего врача. Даже если больной обсуждает на сеансах свою зависимость, говорит о том, что всю жизнь нуждался в наставлении и руководстве, это чувство извращается оттого, что находится человек, готовый выслушать и помочь. В этом смысле можно сказать, что пациент продолжает лицедействовать, разыгрывая в кабинете врача потребность в помощи, вместо того, чтобы прочувствовать, что никогда не получал помощи от своих родителей. Надежда на помощь вкладывается в психотерапию чисто невротическим путем.

В попытке удовлетворить свою мнимую потребность пациент превращает всех окружающих его людей (включая психотерапевта) в личности, которыми те не являются. Невротик не

может позволить людям быть такими, каковы они суть в действительности до тех пор, пока не станет самим собой. Когда же это, наконец, происходит, то у больного прекращается перенос прошлых потребностей в настоящее.

ФИЛИПП

Ниже приводится автобиография человека, который испытал сильное одиночество, так как воспитывался в общественных учреждениях. Подобно многим моим пациентам, этот человек, до прохождения первичной терапии, страдал физическим недостатком — небольшой горбатостью. В воспитательных учреждениях его постоянно наказывали за проступки, считали «плохим мальчиком». Позднее он вел беспорядочную половую жизнь, кульминацией которой стал инцест. С любой точки зрения он — очень тяжелый больной. Он был направлен на лечение к психотерапевту–женщине и умудрился склонить ее к сожительству. Пациенту был поставлен диагноз психопатии. Этот случай показывает, что даже самых запущенных и, по видимости, безнадежных пациентов можно излечить с помощью адекватной психотерапии.

Меня зовут Филипп. Сейчас мне тридцать шесть лет. Мне было три года, когда мои родители разошлись, а потом и развелись. Я помню, как из дома уехали мать и сестра. Помню и себя, и то, что я не понимал, что и почему произошло. Мой отец почти сразу женился. Мачеха рассказывала, что я много плакал, рос замкнутым трудным ребенком, избегавшим ласк и прикосновений. Успокоить меня можно было только конфетами и сладостями. Я замкнулся в себе, не допуская внешнего вторжения в мой мир.

Моего старшего брата и меня отдали в частный интернат, когда мне было пять лет. Отец вечерами учился на юридическом факультете, а днями он и мачеха работали. У меня постоянно были неприятности, так как я не мог приспособиться к режиму закрытого интерната. В интернате я чуждался других ребят, был замкнут, ни с кем не сближался и не участвовал в

вечерах, собраниях и других общественных мероприятиях. Брат подбадривал меня, уговаривал участвовать в вечерах и радоваться, как он. Но я в ответ только плакал.

Один раз, во время Рождества, старшие мальчики спросили меня, не хочу ли я конфет и печенья. У них был большой пакет. Меня обычно не приходилось упрашивать, и я съел, сколько хотел. Не успели мы покончить с пакетом, как нас вызвали в кабинет директора. Мы заходили туда по очереди, и я помню, что оказался последним. Я был очень напуган и не понимал, почему так рассержен наш рыжий лютеранский пастор. Оказалось, что этот пакет был украден у одного мальчика. Я прикрыл руками спину, чтобы защититься от ударов щеткой для волос; я обмочился, обмочил пастора, а щетка поднималась верх и опускалась вниз. Потом я заметил, что пальцы на руках у меня покрылись синяками.