Читать книгу "Кольцо "принцессы" - Сергей Алексеев"

– Про мое любимое блюдо узнавала? – зажимая в себе восторг и улыбаясь в сторону, спросил Герман.

– Ой, да она много чего спрашивала. Я ее домашним сыром угостила, как раз для итальянцев сделала, с перчиком, чаю попили. Ей сыр понравился, так я в дорогу ей кусок отрезала…

– А про мясо по-французски?

– И про мясо… Часа три мы с ней сидели, ходили. Я еще спросила, а что ты ничего не записываешь? Журналисты обычно пишут, пишут в блокнот или теперь магнитофоны подставляют… Она: я запоминаю все, мне писать не нужно. Оставайся, говорю, заночуешь. В баню сходим на первый парок, а там отец приедет с итальянцами… Спешу, говорит, ехать далеко. Что бы мне спросить, куда?.. В предбаннике у нас мыло увидела, попросила кусок…

– И ты ей дала?

– Что не дать-то? Дала… Она так понюхала, подышала, хорошо, говорит, пахнет. В карман спрятала.

– Земляничное мыло?

– Другого-то и не было… А что ты так спрашиваешь?

– Ничего, мам!.. Потом-то что было?

– Засобиралась она. И одета больно уж легко, в одном платье. А холод на улице. Стала давать свою старую куртку, надень, говорю, на воде-то замерзнешь. Она смеется, не взяла. Мол, и так много грузу с собой везу, лодка не поднимет. Проводила на берег… Думала, там в лодке и правда какой-нибудь груз, или хоть моторист есть, который ее возит – никого. И вёсел нет, и мотора не видать, один руль. Может, где-то спрятан был мотор-то, что ли… Сама встала к рулю, лодка отчалила и быстро так поплыла. Рукой помахала и скрылась за поворотом…

– Она адрес какой-нибудь оставила?

– Да нет, я как-то не спросила…

– Из какой газеты, тоже не сказала?

– Мне тогда и в голову не пришло. Из газеты так из газеты… А ты не читал нигде очерка про себя?

– Не читал…

– И я тоже… Все газеты с неделю просматривала – нету. Значит, думаю, из центральной какой…

– Тебе ничего не показалось странного в ней? – Шабанов все еще боялся напугать матушку своим восторгом и признанием.

– Как же не показалось?.. Она у меня до сих пор из головы не выходит. – Мать что-то чувствовала, но не показывала виду. – Только уплыла она за поворот, тут и наши оттуда выворачивают на катере, замерзли, как цуцики… Спросила, видели, девушка на белой лодке поплыла? Не видели!.. Говорю, вот же за поворотом разминулись! Не было, говорят, ни лодки, ни девушки… И мне так чудно сделалось, Германка. Что такое, думаю, уж не заболела ли я…

– Нет, мам, не заболела! – засмеялся Герман.

– И еще, знаешь… Сидим вечером за столом, мужики после бани выпили, я с ними по-итальянски говорю, а отец все ходит по избе и слушает, слушает, тревожный… Спать легли – уснуть не может, ворочается и слушает. Потом спросил, дескать, что это все гудит у нас? Я вроде ничего не слышу… Часа в три ночи встал, оделся, на чердак слазил и говорит – кто махолет трогал? Кто педали крутил? Ну, я и сказала про Ганю. И ему чудно сделалось, места не находит. Так веришь, нет, каждый день стал на чердак лазать, будто опять вспомнил и летать захотел.

– Верю. – Герман приобнял мать. – Вот мне никто не верит…

– А ты и не старайся, коль не верят. Когда командир стал про тебя рассказывать да упомянул про навязчивую идею, будто ты в каком-то другом мире побывал, я сразу смекнула, в чем дело. Но слушаю и помалкиваю. А то скажет еще, и у матушки с головой не все в порядке, мол, наследственное… Журналистка-то ведь оттуда приезжала! Лодка-то такая уж белая была, да такая необычная! Как подумаю, мороз по коже бежит, чудно, да ведь так оно и есть!

– Мам, а морковка твоя взошла? – хитровато спросил Герман.

Она остановилась, поглядела пристально.

– Только-только начала… Значит, и это мне не привиделось?.. Я уж решила, от тоски мне грезится. Потом отца крикнула. Он прибежал, рассказываю – не верит. Даже он не верит, а отец наш – человек чуткий… Потом твои следы нашел у изгороди. На одном ботинке подошвы нет, протектора. Так поверил… С кем прилетал-то?

– С Агнессой, мама… С той самой журналисткой из газеты. На самом деле она не журналистка…

– Так я и подумала… Что же не объявились по-настоящему, не зашли?

– Напугать боялись. А потом… я и сам не верил. Как будто сон, как будто не со мной все происходит. – Шабанов усадил мать на скамейку. – Это хорошо, что ты видела и все помнишь. Здесь я не хочу никого убеждать… Мы поедем в Пикулино! Мы поедем, и ты все подтвердишь.

– Что я должна подтвердить-то, сынок? И перед кем?.. Вот и сам не знаешь. Посмеются над тобой, и надо мной заодно. Сам говоришь, не верят… И чем больше станешь доказывать, тем громче смеяться будут и пальцами показывать. Ты попробуй-ка, наоборот, никому ни слова. И посмотришь, сами потянутся, тихонько выпытывать будут, интересоваться. Потому что самая черствая человеческая душа всегда ищет чуда и радости…

На следующий день Шабанов провожал родителей в аэропорту, и через час сам улетал в Пикулино на попутном военном транспортнике. Отец уезжал в невеселом настроении, ворчал, ругался, но никак не хотел говорить причины. Лишь много позже Герман узнал, что Харин принял его за «лоха» и попытался «кинуть» с «КамАЗами». Договор был почти готов, оставалось подписать, однако зам по тылу никак не хотел показывать технику, стоящую где-то на военных складах. И тогда отец сам через какого-то прапорщика забрался в них и увидел, что от грузовиков остались одни рамы и прицепы с бочками. Все остальное давно было продано по частям. Но батя почему-то об этом помалкивал и лишь часто повторял одну фразу:

– Нет, придется учить итальянский, а то, говорят, там мафия не хуже нашей.

Мать поддакивала ему, тихо улыбалась Герману и держалась за его руку до самой двери спецконтроля.

– Приеду – посылку соберу, – напомнила она. – Чтоб не тосковал по детству.

Они уже прошли проверку и влились в толпу пассажиров, когда отец вдруг пошел назад, пробиваясь сквозь встречный поток, объяснил что-то милиционеру и вырвался наружу.

– Я ведь совсем забыл тебе сказать! – зашептал торопливо. – Всю дорогу помнил, а тут сбили с толку, так и вылетело… К нам тут одна журналистка приходила, с матерью про тебя разговаривали.

– Это я знаю, батя…

– Зато главного не знаешь. Забралась на чердак, села в махолет и давай крутить педали.

– И об этом знаю…

– А знаешь, что маховик-то до сих пор крутится? Э, то-то! – И, светясь от радости, вновь пошел буравить толпу.

В Пикулино Шабанов прилетел под вечер, когда бетон аэродрома хорошо прогрелся солнцем и теперь щедро отдавал тепло. Над взлетными полосами колыхалось легкое марево, по дорожкам, будто неоперившиеся птенцы, разгуливала пара МИГарей: отрабатывалась рулежка – единственное упражнение, на которое хватало топлива. Знакомо выли двигатели, светились огненные сопла, пахло сгоревшим топливом, и ветер трепал, вздувал чехлы в длинном ряду машин на стоянке, так напоминающих печальную и мудрую вереницу монахов в длинных одеждах.