Читать книгу "Соучастник - Дердь Конрад"

13

Когда я входил в комнату, мои глаза сфотографировали ее. Теперь я ставлю стул на место, под тем же углом, под каким он стоял раньше. Новую книгу заталкиваю в узкую щель на полке, откуда взял. Содержимое пепельницы высыпаю в унитаз; упрямые окурки всплывают, мне приходится дважды спускать воду. Я открыл было холодильник — но тут рука моя замерла. Водка, томатный сок. Ну и что? Я ведь — в чужой квартире! Сначала нужно решить, дома ли я. В общем, я лишь выпил стакан воды. Я мог бы съесть, прежде чем уйду, все, что лежит в холодильнике, прочесть все книги, исписать все запасы бумаги, исцеловать эти, немного уже усталые, рот и лоб, чей милый, привычный запах — вовсе не от косметики. Мы уменьшаемся, мы идем вниз, родная. Не такое уж это огромное горе, что нас уже не манят яркие многочисленные пустышки, к которым мы так тянулись в молодости. Когда-нибудь, когда я выйду из сумасшедшего дома, ты обязательно присоединишься ко мне на брегах царства тишины. Но время, отведенное мне на овладение мудростью, пока не прошло, я еще не всему, чему следует, научился, живя среди психов. Когда-нибудь я в достаточной мере созрею, чтобы чувствовать себя в этом городе, как в своей тарелке; вот тогда мы опять будем вместе. А пока тебе лучше не знать обо мне ничего; кого нет, на того не нужно тратить душевные силы. Я провожу ладонью по твоим блузкам, вдыхаю запах твоего купального халата. Возле твоей постели — целая труда книг: тебе всюду надо сунуть свой носик. Пока считай, что ты можешь жить с этим парнем; он тебе надоест, когда ты устанешь радоваться тому, что ты сильнее. Ты потому связана со мной бесповоротно, что я способен сейчас уйти даже отсюда.

В передней я оглядываюсь на двустворчатую дверь, слушаю стрекот пишущей машинки — звук, который я, сидя за своим письменным столом, производил бы, если бы не стоял сейчас в дверях передней, словно вор, который хочет похитить из этой странной квартиры себя самого, похитить так незаметно, чтобы даже отпечатков пальцев не оставалось. Тот человек, за письменным столом, чужой мне; меня не тянет в его кресло, я поворачиваюсь к нему спиной. Я мог бы забрать с собой его записи: они рядом, в передней, в тайнике, который никакой обыск не обнаружит; там — слишком, пожалуй, многословно изложенные перипетии того, как культура наша оторвалась от мировой. Для кого спрятал их тот человек? Мои глаза соскальзывают с убористо написанных строк, руки не хотят их касаться; вся эта груда понятийного хлама от меня куда дальше, чем от того, еще не родившегося, филолога, что когда-нибудь наткнется на них в архиве и напишет толковую и вдумчивую курсовую работу, которая поможет ему получить университетскую степень. Моя функция тут завершилась, и не беда, что точку в конце рукописи поставит случай: я уже не смог бы ее продолжать, потому что и сам я теперь — не более чем фрагмент. Не хочу вселяться в этого человека, который там, за двустворчатой дверью, затыкает комочками воска уши, чтобы не слышать стука клавиш своей машинки и уличный шум, не слышать, как я шуршу его тайными рукописями. Устаревший ты тип, милый мой; встреть я тебя на улице, я бы тебя не узнал. И оставь меня наконец в покое со своим самонадеянным и заскорузлым восточноевропейским прошлым, избавь от своих тайных замыслов; жалобы твои, в которых пробиваются хвастливые интонации, не возбуждают воображение; коллекционирование марок — и то умнее и содержательнее, чем коллекционирование обид. Если б вы, уважаемый, в самом деле так уж страдали от этих экспериментов, вы бы не погружались в них с головой. История была для вас такой же азартной игрой, как электрический бильярд: немного ловкости, немного, пожалуй, удачи, но в конце концов каждый шар все равно скатится назад, на общее кладбище шансов и перспектив.

Дела обстоят так, как обстоят; я стою тут, в передней, и прислушиваюсь, что происходит на лестничной клетке: мне не хочется, чтобы соседка видела, как я ухожу. Если бы у меня снова появилась охота устроиться за вашим столом, сударь, я снова занялся бы абстракциями; критически настроенный интеллигент, я снова ломал бы голову: как изменить то, что есть? Но вот беда: я старею, и то, что есть, интересует меня все больше: оно, по крайней мере, есть. В общем интересно даже то, что содержится в голове слабоумного; но то, что содержится в вашей голове, уважаемый, не так уж меня занимает. Человек вы высоконравственный, где-то неглупый, но фантазии ваши о том, что и как должно быть, сегодня уже скучны. Мысли ваши всегда кусают свой собственный хвост; даже катаясь на лодке, вы не можете забыть свои истории про ЦК и политическую полицию. Вам и при взгляде на цветущее дерево приходят в голову всякие революционные бредни. Вам и просто посмотреть вокруг некогда: вам всегда что-то приходит в голову.

С вас станет снова разъезжать по научным конференциям. Я был бы для вас невыносимым попутчиком. Ведь вы бы вели себя так, как другие: сидя на скамье, записывали в блокнот всякие благоглупости. С кипой бумаг в руке выходили бы к микрофону и полчаса терзали слушателей своим скверным произношением. А покидая трибуну, с тайным страхом косились бы на профессорские физиономии: серьезные, солидные лица; лица либералов, социал-демократов, коммунистов; быть капиталу свободным совсем, или наполовину, или совсем не свободным; в какой мере правительство должно вмешиваться в экономику: в малой, большой или очень большой? Знаете, господин профессор, я, ваш сопровождающий, нашел бы куда более увлекательным, если честолюбивые эти мужи с агрессивной манерой речи, которые во всем мире соперничают за доступ к политической власти, принялись бы, надев форму более чем одной партии, почем зря лупить друг друга. Я, господин профессор, согласен: над кривляньем политиков, когда они, раздувшись, пурпурно-красные, как индюки, поливают друг друга перед камерами, можно нахохотаться так, что, того гляди, пупок развяжется. Точно рассчитанное хамство возбуждает зрителей не меньше, чем удачный хук левой или красивый гол. Но к футболу я равнодушен, любимой политической команды у меня тоже нет. Если вы, дорогой господин профессор, будете думать так, как я подсказываю, то вы никогда не сможете вместо одной формы провинциальной ангажированности выбрать другую. Вы, кстати, не думаете, что мышление — всего лишь заговор горстки наглецов? Не обижайтесь, господин профессор, но мне там, в сумасшедшем доме, не приходится слышать столько глупой и агрессивной лжи, сколько ее ежедневно оседает в вашей голове. Вам положено распахивать перед ними дверь, даже если вы делаете это без особенной радости. Согласитесь, господин профессор, я и до сих пор не очень-то в вас вписывался, а уж теперь вовсе не совместим с вашим научным продвижением. Так что, пожалуйста, в ваших же интересах снова упрятать меня в дурдом.

Зря меня вытурили из клиники, неправильно это: там я был на месте. Здесь — тревоги, необходимость выносить суждения, там — тело и воспоминания. Живя в этой квартире, я бы двигался вверх, а тот, кто идет вверх, на самом деле идет вниз. Здесь меня снедало бы желание, чтобы в мировой обществоведческой литературе меня цитировали еще больше, ссылались на меня еще чаще. А мне ведь пора уже выйти за пределы авантюр восточноевропейской интеллигенции: ирония, которой заражает человека койка в больнице для душевнобольных, отбрасывает свой свет далеко за границы и рамки любой диктатуры. На самые трудные вопросы официальных ответов не существует. Я уже мало чего жду от какого-то иного соотношения собственности и власти. От оценочных категорий своего мозга я сам несчастен больше других. Смотреть на людей с научной точки зрения — все равно что не видеть их. Абстрактный метод мышления может быть точно таким же агрессивным, как и сама мысль. Я уже дал себе столько плохих советов, что предпочел бы советов не давать вообще. Быть ответственным пускай за одного человека, даже за самого себя, дело довольно трудное. Вот я и пячусь спиной: от науки — к теплому локтю сидящего рядом. Сочувствие нельзя открыть, его можно только практиковать.