Читать книгу "Тощие ножки и не только - Том Роббинс"

Всякий раз, когда ящик с нижним бельем открывался, в него врывался поток света, либо солнечного, либо слепящего электрического. Вслед за светом в ящик падал тяжелый, мускулистый груз насыщенного автомобильными выхлопами нью-йоркского воздуха, после чего внутрь протягивалась правая рука Эллен Черри, легко узнаваемая благодаря накрашенным, как у Иезавели, ногтям (длинным, как острия чугунных оград, коими обычно обносят посольские дворики) и простенькому золотому колечку.

Всякий раз, когда эта самая рука оказывалась в ящичном пространстве, Ложечка трепетно надеялась, что она протягивается именно за ней. Но тщетно. Увы, если то было утро, рука Эллен Черри выбирала новую пару трусиков (у Эллен Черри имелась всего пара бюстгальтеров – грудки у нее были миниатюрные и не нуждались в упряжи). Если же вечер, то рука, неизменно с некоторым колебанием, извлекала на свет Божий Даруму. Увы.

Однажды днем, в последних числах февраля, когда Эллен Черри, сильно простудившись, осталась дома, она все-таки вытащила Ложечку из комода. О, какую сладостную надежду испытала при этом забытая хозяйкой Ложечка! Однако в конечном итоге в выигрыше от этой встречи осталась Эллен Черри.

Она положила Ложечку на кровать, а сама потянулась за платком, чтобы высморкаться. После чего снова взяла в руки и принялась рассматривать, как будто какая-то черта изящного столового предмета, которую она не замечала ранее, могла наконец прояснить его загадочное повторное появление. Увы, тщетно. И тогда Эллен Черри поднесла Ложечку к глазам на расстояние примерно в шесть дюймов и попробовала сыграть с ней в зрительную игру. Эллен Черри уже забыла, когда играла в эти игры последний раз, однако с удовольствием предалась забытому занятию. Возможно, ей помогла пленочка слезной водички, которую выделяли ее глаза в попытке смыть чужеродные бактерии.

Подобно бумажным створкам раковины моллюска волнистые края Ложечкиной ручки затрепетали, свиваясь в спираль, как будто были потоками какого-нибудь боттичеллиевского буайбеса, солоноватым рококошным бульоном, из которого поднимаются эмансипированные души умирающих морских улиток, чтобы затем смешаться в брызгах пены с летучими локонами нимф. Миниатюрный ковшик ложечки сделался плоским, затем увеличился в размерах и истончился до такой степени, что вскоре уже напоминал полупрозрачную подмышку привидения. Сверкающее серебро ее поверхности проявилось в виде светящегося облака безумствующей энергии. Чем глубже проникал глаз Эллен Черри в суть предмета, который она держала перед своим носом, тем больше была потеря или распад этой самой энергии; именно по этой причине у нее возникла необходимость проникнуть в суть вещей еще глубже, чтобы обогнать полный распад, встать у него на пути. При посредстве того, что можно назвать визуальным эквивалентом рывка спринтера к финишной черте, она наконец ринулась в обгон исчезающего образа и оказалась в цепких объятиях прочного, протянувшегося покуда хватал глаз рифа, которому подходило одно-единственное слово – информация.

В какой-то головокружительный миг Эллен Черри почувствовала, что сориентировалась по отношению линии соприкосновения зримого и незримого миров; ее взору предстала некая целостность – высшее состояние, в котором были возможны все формы и виды движения, однако физический или метафизический закон ограждал их от процесса селекции или фаворитизма, которые могли бы их скомпрометировать.

Ощущение было кратковременным, однако, пока оно длилось, Эллен Черри, похоже, могла удержать за хвост нечто весьма скользкое. Скользкое и одновременно очень важное. Сказать, что это было такое, она не смогла бы. Как не смогла бы проанализировать этот свой сверхчувственный опыт. Инстинктивно она поняла, что анализ лишь опровергнет его. Похоже, что это было некое подобие экстаза, восторженная суть, которая присутствовала во всех вещах, если только рассматривать их в особом свете. На рациональном уровне это имело такой же смысл, как и полная колода тузов, и все же мгновения эти подарили Эллен Черри радость столь мощного накала, что память о них в течение нескольких месяцев будет служить ей утешением, прогоняя прочь малодушные мысли об отступлении и полной капитуляции.

Увы, волшебное мгновение миновало. Эллен Черри снова понадобилось высморкаться и выпить еще сиропа от кашля. Она собралась было воспользоваться для этой цели Ложечкой, однако в последнюю секунду передумала. Вернувшись к обычному зрительному фокусу, она открыла ящик комода и положила в него расстроившуюся вконец Ложечку, отправив ее обратно в общество недостойных товарок. Недостойных не потому, что им не хватало загадочной сущности; просто они были настолько невежественны, что считали: финикийцы – это те, кто придумал оконные жалюзи. Ведь говорится же в телевизионной рекламе – «Если бы не финикийцы, мы бы до сих пор занавешивали наши окна».

К концу недели иммунная система выгнала прочь из организма Эллен Черри все хвори. Она вернулась на работу в «И+И» и обнаружила там некоторые изменения в текущей обстановке. Поскольку по вечерам в выходные дни по телевидению транслировали меньше спортивных передач – а именно это время служащие ООН, подобно трудящимся во всем мире, особенно любят проводить вне дома, – Спайк и Абу решили поэкспериментировать, дав посетителям бара возможность понаслаждаться живой музыкой. Они отнесли целый ворох различных документов в мэрию, раздали направо и налево немыслимое количество взяток и получили лицензию на работу своего заведения в качестве кабаре. После чего приступили к прослушиванию музыкантов.

Перевернув буквально каждый камень в нью-йоркском подполье этнической музыки, они отыскали некоего молодого йеменца, который умел и был готов исполнять народные арабские и израильские песни. Этот парень обычно выступал в баре по воскресеньям. К аудитории он выходил, облачившись в младенчески-голубенький смокинг и с непокрытой головой, что должно было подчеркивать его беспристрастность. Его одиннадцатилетний братишка аккомпанировал ему на турецком барабане, а дед – на глиняных горшках-барабанах. Независимо от ритма, его голос и манера игры на гитаре отличались меланхоличностью, а репертуар состоял из песен, в которых можно было, например, услышать строчки вроде этих: «Вчера, пока моя девушка спала, я чистил ружье, а миндальные деревья плакали от безграничной радости».

Правда, нельзя сказать, чтобы выручка в воскресенье от этого существенно возросла.

Для развлечения ночных посетителей по пятницам и субботам был нанят ансамбль, ранее выступавший в ночном клубе Восточного Иерусалима.

– А почему бы нет? Эта музыка непременно понравится евреям из Израиля, – объяснил Спайк. – Это ведь восточная музыка. В Вестчестере в это не слишком-то поверят, но ведь Израиль все же страна восточная.

Музыканты ансамбля являли собой пеструю мешанину из палестинцев, египтян и ливанцев. Все они были старше шестидесяти (иногда к ним присоединялся дедушка йеменца), однако играли они с большим подъемом. Когда музыканты входили в раж, своды здания сотрясали пронзительные порывы пустынного ветра и грохочущие слои комплексного грома. Диссонирующие мелодии древней лютни – да еще и не одной – сопровождались раскатистой барабанной дробью, а тростниковые дудочки заклинателей змей извилисто обволакивались вокруг лодыжек каждого такта и каждой ноты.