Читать книгу "Темные самоцветы - Челси Куинн Ярбро"

Капитан Курбский прикусил левый ус, щека его дернулась.

— Там был князь Шуйский, — выдохнул он.

— Так я и знал, — прошептал Годунов. В черных глазах его вспыхнула ярость. Миг — и он выплеснул бы ее на несчастного капитана, но тут на плечо его легла чья-то рука.

— Тише, — сказал Ракоци, — тише. Капитан тут ни при чем, как и вы. Незачем длить бесполезные прения. — Он обратился к Курбскому: — Итак, капитан, чего ждут от меня? — «Было глупостью, — пронеслось в его голове, — полагать, что дружба с Баторием и Годуновым оградит меня от подобных вещей. Я должен был это предвидеть».

— Вам следует незамедлительно пройти с нами, — ответил расстроенно капитан. Он моргнул, косясь на инородца. — Поверьте, все вышло бы по-другому, если бы я имел право что-то решать.

Ракоци услышал, как глухо выбранился Борис, но сам не повел и бровью.

— Благодарю вас. — Он помолчал. — Могу ли я ехать на собственной лошади или?..

— Мы обеспечим вас лошадью, — сказал капитан, учащенно дыша. — Предписывалось доставить вас в кандалах, но я этого делать не стану.

— А… почему я задержан? — поинтересовался вежливо Ракоци. — Есть ли у вас разрешение мне это сказать?

— Нет. Это запрещено, — ответствовал капитан.

— Тогда скажи мне, — прогремел Годунов, и Курбский опять предпочел обратиться к стене.

— Сей человек обвиняется в пособничестве сатане и в убийстве, — забубнил он монотонно, словно зачитывая протокол судебного заседания. — Поскольку обвиняемый знатен, казнь ему не грозит, если только в его деяниях не усмотрят измены, но окончательное решение должен принять суд. Борис Федорович, — в голосе стражника прозвучала мольба, — вы можете сведать все сами.

— И можешь не сомневаться, я это сделаю, — твердо сказал Борис и добавил, обернувшись к Ракоци: — Держитесь мой друг, я буду бороться за вас.

Ракоци помолчал, крестясь на иконы.

— Благодарю, — уронил он и напомнил: — Но прежде, прошу вас, исполните наш уговор.

* * *

Письмо отца Погнера в московскую придворную прокуратуру.

«Наиболее именитым и просвещенным боярам Московии, непреложно и справедливо вершащим судебные разбирательства при дворе российского государя, смиреннейше шлет приветствия глава польской миссии в ответ на запрос, присланный ему вчера.

Вам желательно знать, существуют ли какие-либо смягчающие обстоятельства, способные хоть в мизерной степени умалить вины бывшего представителя нашей миссии Ференца Ракоци, венгра. Я отвечаю: их нет. Он колдун и легионер сатаны, он убил — сам или чужими руками — благочестивого, но слишком доверчивого отца Милана Краббе, он опутал своей магией царя Ивана, ввергнув его в состояние совершенного сумасшествия посредством дьявольских, тускло мерцающих самоцветов, он и позже с их помощью раздувал огонь алчности в душах сближавшихся с ним московитов.

При всем желании я не могу сказать о нем ничего доброго. Более того, я уже в первую встречу с ним понял, что цели, им преследуемые, пагубны и что все таланты свои он черпает отнюдь не из святого источника. Еще при образовании нашей миссии я предостерегал короля Стефана, что ему не следует посылать Ракоци с нами, но мои возражения услышаны не были. Сей достойный правитель в то время не мог и помыслить, что его соотечественник окажется нечестивцем и в конце концов опозорит не только себя, но и страну, какой он был взласкан. Король Стефан посчитал мою неприязнь к Ракоци за каприз — и, возможно, не без влияния этого чародея.

Далее вы сообщаете, что собираетесь приговорить столь отъявленного злодея всего лишь к порке кнутом, да и то опасаетесь, что польский король может воспринять это как личное оскорбление. Заверяю вас, Стефан Баторий — человек добродетельный и потому весьма суров с теми, кого прельщают кривые пути. Он, окажись здесь, отнюдь не счел бы, что подобная порка сопоставима с тем злом, которое сей закоренелый преступник причинил своим жертвам. На мой взгляд, вы чересчур к нему снисходительны. Думаю, русского боярина за нечто подобное лишили бы головы.

Однако если наказание кнутом — ваше окончательное решение, то позвольте просить вас назначить ему не каких-то пять-шесть ударов, а двадцать или даже тридцать, и пусть экзекуцию проведет не какой-нибудь утомленный вечными караулами придворный служивый, а дюжий и ражий казак, ибо деяния этого изверга требуют равноценного им воздаяния.

Я молю Господа ниспослать вам мудрость, которой бы вы руководствовались, обдумывая, какую кару избрать, и смиренно напоминаю, что прощающий чье-либо преступление становится точно таким же его соучастником, как и тот, кто пустил в ход разбойничий нож.

С уважением и почтительностью,

во имя Отца, и Сына, и Святого Духа

Казимир Погнер, орден Иисуса.

Посольство Стефана Батория Польского

при дворе царя Федора.

9 июля по новому календарю,

год Господень 1585».

ГЛАВА 7

Порку давно прекратили, но боль не стихала. Ракоци, прикованный цепями к пивной бочке во внутреннем казарменном дворе за собором Богоматери Заступницы, то терял сознание, то опять приходил в себя, по мере того как тянулась эта бесконечная ночь.

Паразиты всех мыслимых видов лакомились его истерзанной плотью. Вокруг жужжали целые рои мух, и полчища крыс на земле сражались за отлетевшие от кнута окровавленные ошметки. В небе кружилось воронье; время от времени какая-нибудь из птиц камнем бросалась вниз, чтобы выхватить вожделенное угощение из пасти хвостатой твари. Когда они проносились мимо, порывы воздуха, производимые биением птичьих крыл, отзывались в израненном теле новыми острыми волнами боли. Спина почти не кровоточила, хотя в двух местах сквозь рваные раны проглядывали обломки ребер, а с плеч свисали ужасающие лохмотья, в которые превратились его одежда и кожа. Ракоци презирал себя за беспомощность, но не мог даже пошевелиться.

Над казарменным двором витал запах смерти. Он хорошо знал это сладковатое отвратительное зловоние: он сталкивался с ним и в Вавилоне, и в Фивах, и позже в неисчислимом количестве мест. Оно забивало ноздри, не давало дышать, но не было ветерка, чтобы его отогнать, хотя где-то вдали слышались громовые раскаты.

В замутненном сознании Ракоци возникла княжна Тамазрайши. Жестокая и порочная, она с наслаждением окунулась бы во весь этот кошмар и сейчас упивалась бы жарой, страданием, смертью. Тамазрайши погибла в водной пучине более трехсот лет назад, однако воспоминание о ней, как и всегда, заставило его содрогнуться.

Истерзанное тело натянулось и выгнулось, обвисая в оковах, безжалостное железо вдавилось в запястья. Рук своих он не видел, но знал, что они распухли и почернели. Палачи широко раздвинули ему ноги, и колени теперь мучительно ныли от постоянного напряжения. Даже каким-нибудь чудом освободившись, он не сумел бы сбежать. Каты обработали и ступни своей жертвы, они трудились весьма добросовестно и не даром ели свой хлеб.