Читать книгу "Древнерусская игра. Двенадцатая дочь - Арсений Миронов"

Рвет цветочки, вьет веночки во садочке моя дочка.

Го-о-ре! Сегодня купалка, назавтра межень…

За-а-втра! Завтра будет дочке горький день…

Откуда берется у них это горе, горе в каждой праздничной песне? Вы послушайте звуки — как они умудряются светиться и торжествовать при такой звенящей немощи в, душе, при такой щемящей грусти в голосе?..

Окарины одноголосые, тупоклювые глиняные птички, знающие только одну ноту, целуются с девками в губы, пищат и щекочут воздух… А вот слышите перелив переборчивый, быстрый — это многоствольные дудочки-кувиклы, у каждой из тростиночек свой звук, и поди разбери, отчего считается позорным для мужчин дудеть на кувиклах… Ясные, как рассвет, звоны пыжаток выпрыгивают из общего пульсирующего гула и писка, как коростели из жаркой травы, но выше и солнечнее взлетают переливчивые жавороночьи жалобы жалейки — бьется и трепещет маленький язычок в деревянных трубках с коровьим рожком внизу… У жалейки шесть крошечных дырочек — вот тоже забавная игрушка: как ни накрывай розовыми пальчиками дырочки, все равно одна отверстой остается и оттуда сипит теплым духом, и пищит призывно… а дуть нужно сильно, не всякий мужик сдюжит, но «на Купалу девки злы», по поговорке «волков задирают»: озверелые, веселые ходят, в одних исподних рубахах, и дуют вовсю — аж волосы приподнимаются, развеваясь от силы, да щеки алеют и долго звенят от вибрации губы.

А вот тоскливый, тянущий, влекущий и какой-то светло-грустный вой козы, похожей на мягкое сердце с тремя трубками-обрубками, торчащими из кожаного меха: движется и дрожит, как живая… У плачущей козы рожек нету, а рожки живут отдельно — два выдолбленных древесных кусочка сложены и претуго обмотаны берестой… если из сухого можжевельника долбить, то рожок подлиннее будет и ной его сумрачнее, как тоска ночная в животе; а маленький березовый визгуночек поет светло-солнечно, играется точно хороводная любовь — чистая, бес поцелуйная, полудетская зазнобочка под сердечком…

— «Слухач кличет няньку слышу колеса от полуночи».

…А вот игруньи на смыках. У мужиков луки крутые, тяжелые, а у девок — нежные, потешные… Лучок — изогнутую веточку с тремя тоненькими струноньками — прижимают вертикально, тетивой наружу, прилаживают промеж грудей, и потому гудение смычка получается таинственное, зазывно-горемычное, будто из самой утробы идет, от сердца, и у каждой гудочницы — свой тон, свой щекот и щебет отголосков… Идут девки в белых рубахах, тащат в руках огромные тяжелые венки, лентами по траве, гудят и заливаются на тысячу солнечных голосов, а вокруг рассыпается густо и понизу — как полчища цикад, как трескот саранчи — ровный шорох трещоток и ложек…

Сегодня купалка, а завтра — межень…

Завтра будет дочке горький день…

Теперь я не только слышу, я вижу их — это белое, теплое белое море. Как пена шипящая, как хлопья черемухи, как рыхлая одурь цветочного мыла по зеленой волне идут, обтекая склоны холма, сотни, сотни стожаровых девок на гулянье, на звездное выданье — белое стадо, свежий снег юности. Тысячи, у каждой на голове веночек, в руке «луч» — факел. Пока незажженный.

— «Старший птицебой кличет няньку вижу вдали четыре крупные повозки шестериками, движутся с севера».

…Растекается белое живое море круговоротами пены, хороводами-кольцами переваливает по склонам медленно-вязко, игрою пятен змеиных завораживает… Не дожидаясь посадниковой дочки, кое-где уж ключами горячими закипает праздник — звездочки желтых костров зажигаются в черной траве, и вскоре весь берег похож на послушное отражение стожаровых горних соцветий. Жирные усатые звезды жмурятся, шевелятся в небе, тонкими струйками разбрызгивают небесную пыльцу на непокрытые светлые головки, на кудрявые волны и тугие проборы, на плечи и груди в нечистых промокших рубахах…

— «Стерх наезднику телеги с пшеницей прибыли можно пускать синичек».

И через пару мгновений в волшебном эфире короткая фраза:

— «Слухач кличет няньку чую железные крылья свистят».

* * *

Девки визжат и прыгают на красные щиты, полными пригоршнями швыряют смятые влажные цветочные головки, закидывая железных улыбающихся телохранителей ромашковым снегом; раздвигая щитами визжащую девичью толпу, Метанкины телохранители медленно, но верно продавливают дорожку в теплом человечьем море — посадникова дочка движется к вершине холма. Теперь ее ясно видно на многих экранах — серебристо-белая тонкая фигурка лучится от сияния жемчуга и крупных алмазов, усыпавших кокошник и плечи, отяготивших уши ласковым звоном…

— «Слухач кличет няньку чую слабый гул».

Стройна и прекрасна посадникова дочка — но видно, как прогибается шейка от тяжести драгоценной поднизи на густо умащенных волосах, как плети повисли ручки, скованные золотом грузных опястий, и пальцы сияют сплошным платиновым блеском перстней; кровавой игрою рубиновых искр охвачены руки, и бедра, и тонкий стан… Половину казны своей любящий Катома нагрузил на доченьку, как на тягловую кобылку.

— «Слухач кличет няньку слышу неясный гул будто воздух сипит из кузнечных мехов».

— Осы сожрали восковую печать, — поспешно прошептала Феклуша — Это воет перцовый туман, вырываясь из сосудов.

Я покосился на спящего Язвеня:

— Нянька кличет птицебоя Что птички?

— «Птицебой няньке железных воронов пока не вижу».

Снова смотрю на экраны, любуюсь боярской дочкой — она как лунный факел, как сахарная статуэтка в алмазных искорках, окружена двумя периметрами охраны. Внешний периметр — десяток червленых щитов, раздвигающих толпу. Внутренний периметр — непосредственное окружение. Стенька уже сообщил, что это наемники, переодетые в девичье платье (никому из мужчин нельзя прикасаться к Метанке, иначе девки вмиг растерзают обидчика). Вижу двух невысоких женщин, замотанных в белые бахромистые платки: с видимым усилием каждая из них катит перед собой разукрашенную бочку с праздничным медом. Бочки переваливается с трудом, внутри — немалая тяжесть, но замотанные коренастые девушки справляются, и ручки у них какие-то темные, волосатые..

— Литвины, — поясняет Феклуша. — Переодетые наймиты.

Бочки с хмельным пойлом — подарок посадника Катомы — как пара асфальтовых катков медленно поднимаются вверх по склону. Метанка, тихо сияя, плывет следом — ножек не видно под длинными полами одежд, и правда кажется, что боярышня скользит над травой. Следом за Метанкой — в полушаге позади, почти прижимаясь вплотную — гибкая худая девка в темно-сером, жемчужном платье: быстрые, кошачьи движения; толстая черная коса вдоль спины и такие же черные, но почему-то мужские сапоги мелькают из-под подола…

— О, это великий воин! — слышу Феклушин голос. — Злославный наймит из Свирецкого Малограда, удалой тесович Косень. Косень по прозвищу Чика. Говорят, Катома платит ему дюжину гривен подневно!

Нет, не легко придется Куруядовым слугам. Трое кречетов в речной воде, знаменитый Чика Косень, двое молчаливых и ловких литвинов… Плюс десять дружинников внешнего периметра… Плюс еще двадцать крепких мужиков на паре быстролетных ладей, припрятанных неподалеку чуть выше и ниже по течению Вручего ручья…