Читать книгу "Тайна "Сиракузского кодекса" - Джим Нисбет"

Они усадили Вонга в высокое кресло со спинкой из лесенки перекладин, совсем как у Ренни Макинтош, только с подлокотниками, к которым привязали ладонями вверх его предплечья. Разрез на правом запястье был не глубже, чем требовалось, чтобы рассечь вены. Второй разрез, на левом, открывал кость. Рукава пиджака и рубашки разрезали вдоль, чтобы добраться до кожи. Одна рука была привязана галстуком, вторая — ремнем; то и другое позаимствовали из безупречного ансамбля Вонга — свежая бледно-желтая рубаха в тон темно-коричневому костюму, дополненному мягкими кожаными туфлями. Тело по плечам перехватывал и притягивал к спинке длинный красный пояс с золотой вышивкой, позаимствованный от старинного шелкового кимоно, расправленного на стене над камином. Вонг сидел спиной к очагу, и вся сцена была выстроена так, чтобы кому-то удобно было любоваться на его страдания, сидя напротив на софе и попивая понемногу охлажденное шардонне.

Осматривая эту сцену, я ни с того ни с сего подумал, что два зяблика, щебетавших на колпаке трубы, примостились, возможно, над этим самым камином.

На столике у диванчика рядом с винной бутылкой стоял полупустой бокал. Рядом лежал штопор, каким пользуются, чтобы вскрывать деревянные бочки. Пробка, насаженная на штопор, была влажной. Налит был только один стакан, и тот остался недопит. Запотевшая бутыль и бокал еще не высохли. Невозможно было вообразить, что преступник забыл надеть перчатки.

Широкий пояс, несомненно, пришелся кстати: он не препятствовал кровообращению и был не так широк, чтобы помешать любоваться зрелищем.

Если не считать колебаний Томми Вонга, выбиравшего между быстрой и медленной смертью, человеческим эмоциям не было места в этой сцене. Кто-то попивал вино, в то время как жизнь Вонга вытекала из тела густой струей. Яркая красная кровь в хрустальной чаше гармонировала с алым кимоно и поясом и контрастировала со спокойными тонами библиотеки.

Окружала сцену действительно впечатляющая библиотека, и я скоро высмотрел секцию, посвященную Феодоре. «Портрет на византийском фоне»; «Феодора, императрица Византии»; «Юстиниан и Феодора» и «Феодора и император». Георг Фредерик Гендель, оказывается, написал ораторию «Феодора», и здесь хранился очень старый клавир с карандашными пометками дирижера и записями разных исполнений. Непривычно было видеть библиотеку, собранную исключительно из первых изданий, но этого следовало ожидать. Подборка трудов по постхристианской Римской империи была обширна и великолепна. Здесь нашлось очень старое многотомное издание «Истории упадка и разрушения Великой Римской империи», переплетенное в пергамент, роскошный экземпляр «Библиографии книжного собрания Эдуарда Гиббона», коллекция его писем, его же «История христианства» и собрание его ранних трудов на французском. Прокопию было отведена особая секция. В ней стояли несколько томов его «Истории»; а рядом разные издания и переводы «Тайной истории», в том числе и факсимиле греческого оригинала вместе с его раболепным перечислением общественных зданий, построенных Юстинианом. Быть может, этот нетипичный и по всем отзывам скучнейший труд Прокопия и вызвал в архитекторе Вонге преклонение перед Феодорой?

Больше в этом помещении делать было нечего, разве что провести десяток лет за чтением, и никаких гранатовых кабошонов на виду не валялось. Письменный стол Вонга был чист и опрятен, на нем стояла только лампа в стиле «Прерии», телефон, золотой письменный прибор, чистый блокнот для записей с оттиснутыми на каждой сливочного цвета страничке логотипом «Пачинко» и лакированая скульптура из песчаника: два переплетающихся карпа — один плывет внутрь, другой наружу.

Я поразмыслил над этой статуэткой, символизировавшей, без сомнений, тайский символ инь и ян. Мужское и женское, активное и пассивное начала; когда растет одна сила, другая соответственно убывает, жизнь питает смерть, и vice versa.[20]Я оглянулся на тело Вонга, втиснутое в коллекционное кресло спиной к камину из дикого камня с двухсотлетней медной корзиной для дров, заполненной ароматными полешками мескита. Одна рыба набирается сил, прихлебывая отличное шардонне; другая, истекая красными каплями, уходит из мира.

Во встроенном баре нашлись графинчики из резного стекла с бренди и бурбоном, раковина с золотой арматурой, разнообразные бокалы и рюмки, и бутыль «Олд Оверхолт». Бутылки с минеральной водой, пиво «Кирин» и пиво с хреном стояли в холодильнике под прилавком, вместе с еще одной бутылью шардонне. Золотого блюдечка с гранатовым колечком я не нашел.

Вонг был слишком хрупкого сложения, чтобы всерьез выпивать на шестом десятке, весь он был слишком гладким и подтянутым. Когда я с ним виделся, он с виду был совершенно здоров. Неважно, истиной или ложью была его повесть о проделке Рени с китайским сундучком, но он напрямик сказал, что не дело совмещать выпивку и бизнес. Впрочем, теперь все, что он мне говорил, приходилось переоценивать или пересматривать заново. С одной стороны, поскольку дела отнимали у него много времени, можно допустить, что у него не оставалось времени на алкоголь. С другой — он упоминал, что предпочитает «Манхэттен», а большая бутыль «Олд Оверхолт» стояла рядом с вермутами и горькими настойками. Так или иначе, ясно, что Вонг был гостеприимным хозяином.

До самого конца.

XXXVI

Я не слыхивал о подобном тридцать лет. С венами, перерезанными только на левой руке, у Вонга оставалось, может быть, полчаса для серьезного разговора, если он выдержал шок. Обычно для получения нужных сведений достаточно показать нож или бритву. Как бы то ни было, вынести такое обращение мог только человек незаурядный.

Полупустой стакан о чем-то мне напоминал. Я подошел к книжной полке и вытащил современное дешевое издание шедевра Гиббона. Нашел по именному указателю абзац, который читал нам Бодич.

Однако упрек в жестокости, столь мерзкий даже в сравнении с ее не столь страшными грехами, оставил несмываемое пятно на памяти Феодоры. Ее многочисленные соглядатаи подмечали и доносили о каждом поступке, слове или взгляде, направленном против их царственной госпожи. Тех, кого они обвинили, бросали в особую тюрьму, недоступную следствию и правосудию; и ходили слухи, что пытки на дыбе и бичевание производились в присутствии тирана женского пола, недоступного мольбам или голосу жалости. Некоторые из этих несчастных жертв гибли в глубоких зловонных темницах, других же, утративших члены, разум или состояние, являли миру как живые памятники ее мстительности…

Капли еще падали с подлокотников, «…недоступных мольбам и голосу жалости»… Я вернул книжку на полку. Быть может, Томми молился. Но молил ли он о пощаде?

Ведь он, конечно, знал убийцу. Тропа смерти вывела прямо к нему, но в доме нет и следа борьбы. Его жалкие солдаты погибли от аккуратно простреленных ран. А может, Вонг и выстрелов не слышал. Может, креол с Экстази пожаловали, когда он был уже мертв, а не прервали допрос? Очень вероятно. Устрашенный неизбежностью поражения, Экстази только и сумел, что уносить ноги, а вот креол, по крайней мере, попытался отбиться. Что, если на самом деле Вонг ожидал раннего гостя, который, явившись на свидание, хладнокровно приказал пытать его до смерти?