Читать книгу "Философия освобождения - Филипп Майнлендер"

позади по течению, а продолжает плыть. Так и человек. В обмороке и сне наше сознание полностью гаснет, и время отдыхает; но наше внутреннее существо не отдыхает, а неумолимо движется вперед. Только когда мы просыпаемся, мы замечаем со своей позиции в центре общего развития, что прошло определенное время, и мы конструируем его ретроспективно. Предположим, что человек спал беспрерывно в течение 50 лет и за это время изменился естественным образом; но он не чувствует немощи старости, и в его комнате тот же порядок, что был, когда он засыпал, тогда, проснувшись, он сначала будет считать, что спал всего одну ночь. Но взгляд в окно, взгляд в зеркало сразу же меняет его мнение.

Более совершенные средства подскажут его с точностью до минуты, то есть путь, пройденный всем мировым течением, определяет время, прошедшее за это время.

Однако время не стоит на месте. Это воображаемая фиксированная линия, точки которой неподвижны. Прошлый 1789 год и будущий 3000 год занимают на ней вполне определенное место. Но то, что течет, всегда течет, течет беспокойно, то есть настоящее, носимое точкой движения.

Теперь мы должны прежде всего выяснить, может ли понимание, если предположить, что разум действительно ничего не вносит в восприятие, само по себе произвести весь реальный мир, как он лежит перед нашими глазами, с его функцией (закон причинности) и его формами (пространство и время): согласно теории Шопенгауэра.

Прежде всего, мы сталкиваемся с совершенно непростительным злоупотреблением, которое Шопенгауэр допускает по отношению к закону причинности. Она для него – «девушка на все случаи жизни», волшебный конь, на спине которого он качается, чтобы ускакать в синеву, когда препятствия в размышлениях становятся непреодолимыми.

Мы помним, что закон причинности означает не что иное, как переход от ощущения к его причине. Таким образом, она выражает только причинную связь между внешним миром и субъектом, или лучше: «непосредственным объектом» Шопенгауэра, телом, и это ограничение становится еще более узким из-за того, что переход всегда может происходить от следствия к причине, и никогда наоборот. Когда интеллект нашел причину изменения в органе чувств и придал ему пространственную форму, а также привел его в связь со временем (здесь я по- прежнему строго придерживаюсь хода мыслей Шопенгауэра), тогда его работа закончена.

Осознание самого процесса не является работой интеллекта. Она основана на мышлении и была позднеспелым плодом разума, ибо только Шопенгауэру было позволено сорвать его.

Шопенгауэр сначала затушевывает вышеприведенные очевидные факты, приписывая интеллекту переход от причины к следствию. Ибо он говорит:

Понимание везде имеет одну и ту же простую форму: Познание причинности, переход от следствия к причине и от причины к следствию.

(Мир как воля и представление. 24.)

Это неверно в двух направлениях. Во-первых, как я уже говорил выше, понимание не осознает перехода от следствия к причине, поскольку это исключительно дело мышления (понимание осознает свою функцию так же мало, как желудок осознает, что он переваривает); во-вторых, его функция заключается исключительно в переходе от следствия к причине, и никогда наоборот. Шопенгауэр здесь предполагает невозможное для понимания, то есть мышление, и тем самым приобретает для себя тот серьезный упрек, который он сделал Канту, а именно, что он свел мышление к понятию.

Однако он не останавливается на этом затемнении; оно недостаточно интенсивно для него; должна наступить полная темнота. Он говорит:

Работа интеллекта заключается в непосредственном постижении причинно-следственных связей, сначала между собственным телом и другими телами, а затем между этими объективно рассматриваемыми телами друг с другом.

(О четверояком корне достаточного основания)

Это в корне неверно, и простой априорный закон причинности используется с величайшим насилием, которое только можно себе представить, чтобы заставить его служить целям Шопенгауэра. Не требуется особой проницательности, чтобы увидеть мотивы, которыми он руководствовался при этом; ведь ясно, что познание объективного мира покоится только на понимании, и что не нужна помощь разума, если понимание «непосредственно постигает» всю причинную сеть, в которой висит мир. Если последнее невозможно, следует обратиться к разуму. Но таким образом (как безосновательно предполагает Шопенгауэр) в концепцию вошло бы мышление, и, кроме того, причинность не была бы априорной насквозь, а априорной была бы только причинная связь между собственным телом и другими телами, что стерло бы фундаментальные линии системы Шопенгауэра.

Каждый увидит, что и здесь Шопенгауэр фактически ввел мышление в концепцию. Разум идет только от эффекта в органе чувств к причине.

Он осуществляет этот переход без помощи разума, поскольку это его функция. Но этот переход осознается только мышлением, т.е. разумом. Он также распознает переход от причины к следствию в органе чувств, и, наконец, он распознает тело как объект среди объектов, и только через это он получает знание о причинной связи тел между собой.

Отсюда очевидно, что причинность, выражающая причинно-следственную связь между объектом и предметом, не тождественна закону причинности. Последнее является более широким понятием, под которым находится закон как более узкое понятие. Причинность в кантовском смысле, которую я назвал общей причинностью, поэтому не следует путать с законом причинности Шопенгауэра. Это лишь выражает отношение определенного объекта (моего тела) к другим телам, которые вызывают во мне изменения, а именно, как я должен неоднократно подчеркивать, одностороннее отношение следствия к причине.

Доказательство априорности причинности, которое Кант совершенно не смог предоставить, как блестяще объяснил Шопенгауэр, поэтому не было предоставлено и Шопенгауэром, поскольку закон причинности лежит в нас до всякого опыта, но не охватывает причинность.

Шопенгауэр, однако, действует так, как будто он действительно доказал априорность причинности; более того, как будто понимание постигает все причинно-следственные связи непосредственно. Последнее, как мы видели, является обманом, поскольку эти отношения могут быть распознаны только через мышление, а понимание не может мыслить.

Когда же мы слышим, как Шопенгауэр говорит о причинности, о которой я еще скажу ниже, мы знаем, во-первых, что она не тождественна закону причинности, и, во-вторых, что ее априорность не может придать ей тот же характер. Это связь a posteriori.

После этого предварительного обсуждения я возвращаюсь к нашему актуальному исследованию, действительно ли формы пространства и времени достаточны для создания визуального мира.

Мы можем обойтись без времени, поскольку, как я уже показал, это не форма представления, а связь a posteriori разума. Если бы, кстати, это была форма репрезентации, то очевидно, что она могла бы привести готовый объект в отношения с самим собой, только придав его состояниям длительность. Что еще хуже, я вспоминаю меткое высказывание Канта:

Время не может быть определением внешних проявлений; оно не принадлежит ни форме, ни положению.

Таким образом, остается только пространство, которое, однако, придает объекту форму и положение, точно разграничивая сферу действия силы и определяя ее место. Но закончен ли объект, когда у меня есть только его очертания, когда я знаю, что он простирается настолько-то и настолько-то в длину, ширину и глубину? Конечно, нет! Главное: его цвет, твердость, гладкость или шероховатость и т.д., короче говоря, сумма его действенности, которой пространство может только положить предел, не может быть определена только пространством.

Мы помним, как Кант рассматривал эти способы действия тел. В трансцендентальной эстетике он презрительно отверг их как простые ощущения, не имеющие трансцендентального основания в чувственности, а в аналитике он подвел их под категории качества, согласно правилу предвосхищения восприятия, для которого он предоставил причудливое доказательство.

Шопенгауэр относился к ним с еще большей суровостью. В своих первых работах он называет их конкретными ощущениями, а также конкретными и специально определенными способами действия тел, от которых, однако, он тут же снова отскакивает, чтобы прийти к просто абстрактной эффективности в целом. Только в своих поздних трудах он ближе подходит к этому вопросу. Он говорит: (Мир как воля и представление. II. 23)

Если нервы органов чувств придают видимым объектам цвет, звук, вкус,