Читать книгу "Литература как социальный институт: Сборник работ - Борис Владимирович Дубин"

неясности характера предпринимаемых объяснений и процедур. Например, У. Отто выделяет семь социальных функций литературы как некоего целого – рецептивную, рефлективную, идеологическую, коммуникативную, нормативную, активирующую, революционную[212]. Другие указывают дидактическую, познавательную или эвадистскую роль литературы, комбинируя те или иные характеристики поэтики и т. п. Такое понимание, являющееся в конечном счете фиксацией определенной точки зрения на литературу в целом, можно назвать социологической рационализацией действующих культурных норм в идеологии литературы. Следовательно, их списки или перечни характеризуют наличный набор этих норм. Подобными функциями очерчивался предел социологии в решении задач, поставленных не ею и не в специфическом для нее виде[213].

Именно в таких предельных классификациях становилась очевидной утрата предметного характера познания в социологии. В процессе рационализации из описания «реальных» обстоятельств существования литературы акцент переносится на способ ее объяснения, точнее, норму подобного объяснения, фиксируемую в ее «всеобщности» и универсализме, что может иметь место лишь при постоянной дифференциации специализированных групп с признанным культурным авторитетом.

Здесь намечается существенный процесс расхождения между социологией литературы и социальной философией, которая использует средства социологической рационализации культурных норм для выработки идеологических конструкций, основывающихся на определенной оценке (исходящей из репрезентируемой идеологии «культуры») обстоятельств функционирования литературы и содержательных особенностей литературных текстов. Такого рода социальная критика заключается в выявлении социального значения литературного произведения, оценке социального обстоятельства, являющегося «предметом» литературного изображения, т. е. предполагает систематическое и эксплицированное выражение собственного ценностного отношения критика к социальным обстоятельствам, тематизируемым средствами литературы. Соответственно социальная критика принимает форму литературного разбора. Теоретически подобная экспликация содержит прямое реферирование литературных феноменов к тем или иным – выбираемым в зависимости от позиции автора в качестве детерминации – «духовным» или «материальным» факторам. Авторы подобных работ весьма пренебрежительно относятся к эмпирическим исследованиям и практически не опираются на их данные, демонстрируя главным образом собственные принципы и идеологические установки. Подобная «эпигонская в отношении социологии» (А. Зильберман) социологизирующая эстетика, или социологическое критическое литературоведение, паразитирует на авторитете науки, пользуясь определенным набором социологических средств для оценки литературы как социальной реальности.

Задачи подобной философии литературы определили и особенности техники ее объяснения, разбора литературного произведения. Интерес к нему ограничивался попытками установления генетических связей произведения со стилевыми особенностями отдельных групп литераторов, групповыми стандартами «письма» и т. п., что побуждало устанавливать прямые причинные связи между структурой произведения и системой различных социальных факторов. Если принимать во внимание лишь логические особенности подобных построений, то можно связывать «целостность» структуры произведения (единство замысла, «идеи» и интерпретации, т. е. большую или меньшую степень ее реифицированности, субстанциализации) с возможностями прямого каузального причисления детерминирующих обстоятельств – социальных «факторов» литературных явлений (персонажей, сюжетов, места и времени действия и проч.). Отождествление структурности «форм» и «конструкций» произведения и структурности культуры и самой социальной реальности, служившее основанием для констатации причинных отношений между ними, стало быть, определением (назначением) одного из этих моментов в качестве причиняющей силы, детерминирующего принципа, было возможным только при неявной онтологизации «культуры» (в виде опредмеченных способов интерпретации семантического материала), столь свойственной структурализму, в том числе и «генетическому структурализму» Л. Гольдмана. «Реализм» структуры объяснения («метода») позволял впрямую вводить причинные связи между произведением и социальной системой, социальной группой писателей («литературой») и их системой отношений с социальным миром. Другими словами, ограничение рассмотрения лишь «целостностью» произведения, его конструктивными особенностями, свойственное «социально-критическому» литературоведению, без понимания регулятивного характера семантических образований вело к гипостазированию самого методологического принципа такого рассмотрения, остающегося вне рефлексивного методологического контроля, как это часто имеет место в структурализме и семиотике. Из последовательных аналитиков, проводящих резкую грань между социологией и социальной философией или социологизирующей эстетикой, следует назвать А. Зильбермана, ведущего эмпирического исследователя искусства и средств массовой коммуникации, а также Х. Н. Фюгена, У. Йегги, К. Эйбла, Р. Эскарпи.

Для конца 1950‐х – середины 1960‐х гг. обычными формами социологической интерпретации семантических образований (в данном случае литературных текстов) были подходы теории социальных ролей и средств массовой коммуникации. Ролевой подход в анализе текста, как и концепция социальных ролей в общей социологии, имел в основе своей неявную посылку: теоретико-методологическое отождествление социальных структур (систем ролей, институтов) и их смысловых, семантических компонентов, «культуры». Социальное поведение описывалось в терминах ролей, их набора, а при возникающих антиномиях – в категориях ролевого конфликта. Другими словами, ролевое поведение теоретически не требовало ситуативной определенности. Ролевой подход в значительной части исследований интерпретировал литературу в категориях поддержания нормативного порядка, социального статус-кво или элементов системы социального контроля. Ролевая интерпретация текста, не делавшая различения между социальными структурами и их культурными значениями, приводила к тому, что спорадически интерпретируемые системы значений оказывались рядоположенными или просто аморфными наборами значений, без внутренней связи между собой.

Во втором же случае литературный текст рассматривался как однозначный элемент институционального взаимодействия, когда авторитетный коммуникатор (писатель, издатель) доминирует над пассивным реципиентом, в одностороннем порядке навязывая ему те или иные ценностные образцы. Аудитория при этом предполагается гомогенной, что как бы обеспечивается большей или меньшей синхронностью массово тиражируемого образца. Последнее допущение продиктовано в том числе методическими обстоятельствами: фиксация, как и при ролевом подходе, лишь объективизированных форм взаимодействия вне субъективно полагаемых значений вынуждает предъявлять дополнительные свидетельства признания образца, его успеха («бестселлер» и т. п.).

Теоретическая потребность ввести социологическое изучение литературы в более упорядоченные и систематические рамки сделало необходимым построение общей системы координат, в которых могли бы рассматриваться литературные явления, прежде всего текстовые образования. Такой системой стремится стать разрабатывающаяся с начала 1970‐х гг. социология культуры[214], однако не в качестве предметного описания какой-то определенной культуры или культуры определенного общества, а в развитии аналитических средств исследования смысловых образований, т. е. рассмотрения семантических структур как идеальных, ценностно-нормативных регулятивных образований. Это означало в теоретическом отношении обращение не к ролевым принципам объяснения, а к концепции социального действия, в содержательном же плане влекло за собой признание многовалентности семантических образований культуры, систематически упорядочиваемых культурологией. Препарированный ею конкретно-исторический материал используется социологом литературы для построения идеально-типических структур социального взаимодействия.

Однако изменение принятой «логики» объяснения могло бы иметь место только с изменением всего ценностного основания данной системы рассуждения, т. е. с расширением границ объекта, отказом от его оценки. Поэтому А. Зильберман мог с полным правом заявить, что «из выдаваемых за социологию литературы или маскирующихся под нее работ мы можем получить несметное количество интересных, почерпнутых из литературных произведений описаний политических событий, идей, мировоззрений, обычаев, нравов, образцов поведения и других аспектов, характеризующих рассматриваемый период. <…> Если просмотреть ряд публикаций, например докладов, собранных в сборнике “Литература и общество”[215] (название, которое могло бы быть и более однозначным), и прочитать подряд в большом количестве собранные толкования и интерпретации рассказов, стихотворений и драм от Клейста до Томаса Манна, то понятие “общество” в этой связи представится лишь модной рубрикой. То, что там можно обнаружить под словом “общественное”, не содержит ни грана социологии. “Общество” – то тут, то там, но в контексте самом причудливом и неопределенном, в соображениях и утверждениях, не опирающихся на какую-нибудь методику. Например, такого типа: “Романы Фонтане отражают общество во всех его состояниях”»[216].

Теоретическим выходом из этой ограниченности служила идея социального действия, непосредственно затрагивающая проблематику второго уравнения «литературное»–«культурное». Будучи приложена к анализу социальной системы и литературной культуры, т. е. ко всем многообразным аспектам существования литературы – следовательно, к различным аспектам взаимоотношений, складывающихся по поводу производства, рецепции, оценки и распространения литературных текстов, она (идея, или концепция социального действия) обеспечивала аналитическое и теоретическое единство объяснения в данной предметной области и предопределяла возможности