Читать книгу "Путь избавления. Школа странных детей - Шелли Джексон"

В общем хоровом номере участвуют все ученики до единого, старшие и младшие. После прерывистой слоговой какофонии зал оглашается совсем иными звуками – гармоничным пением профессионального старинного камерного хора.

Спектакль идет не без осечек. В какой-то момент ассистент выносит на сцену грифельную дощечку, на обороте которой накалякана непристойная фигура; внезапно распахивается дверь, открывая взорам зрителей испуганного полураздетого ученика; в середине проникновенного соло из-за кулис слышится взрыв смеха и тут же затихает, при этом находящиеся на сцене приходят в ярость, а один из актеров грозит кулаком кому-то за кулисами. Но в целом все держатся молодцом, и я решаю наградить актеров и постановочную группу добавкой пудинга.

Музыка замолкает, и на сцену выбегает мастеровой; кто-то идет, объявляет он. «Понравится ли ему наша пьеса? Что он скажет?» – твердят ученики. У меня возникает неотступное ощущение, что в пьесе идет речь о постановке этой самой пьесы, и на мгновение я теряю чувство реальности и перестаю понимать, где вымысел, а где реальность. Я даже начинаю подозревать, что попалась в ловушку, в один из водоворотов, где реальность складывается пополам и двоится; они-то и делают путешествие в край мертвых таким опасным. Но нет, все в порядке; просто это была не моя идея – поставить пьесу о постановке пьесы, поэтому я и не догадывалась о том, что происходит; идея принадлежала мистеру Ленору, преподавателю театрального мастерства и бесшумного пения – он побывал в Нью-Йорке и Берлине и был в курсе всех современных веяний.

Мое внимание привлекает девочка лет двенадцати (Шарлотта Биндемиттель); она отделяется от толпы, сама завязывает себе глаза, встает посреди сцены и открывает рот. За ее спиной встает учитель, слегка касаясь ее губ кончиком трости. Ученица рассказывает простой стишок; процесс этот, впрочем, идет медленно из-за заикания. Учитель одобрительно кивает. Затем ученица начинает петь, но останавливается почти сразу; все в оцепенении смотрят на нее. Ее горло и рот судорожно сжимаются, и она отрыгивает странный предмет, похожий на восковой слепок. На сцену врывается худощавый человек в развевающейся учительской мантии, протягивает сачок и подхватывает предмет на полпути к полу. Все собираются в круг и осматривают предмет. Учитель передает его своему коллеге в мантии; тот что-то пишет в блокноте, затем возвращает предмет первому учителю; тот наклеивает на него ярлык и кладет в отсек в настенном шкафчике. Небольшая группа машинисток тут же записывает свои интерпретации; клавиши машинок отстукивают барабанную дробь. Девочка продолжает петь песню из старого мюзикла, ее голос теперь звучит уверенно и профессионально – взрослое контральто.

Занавес закрывается, свет ненадолго гаснет, хотя песня продолжает звучать. Когда занавес открывается снова, мы видим:

Акт второй: та же классная комната, но выглядит она иначе. Актеров больше не сопровождают двойники. Стены исчезли. Классная доска и парты стоят в центре пещеры с неровным красным потолком; анатомические модели и банки с разрезанными тритонами свалены в кучу на полу. Многие парты, доски и предметы выглядят иначе: они как будто сделаны из другого материала, или же им не хватает важных частей; некоторые как будто сплавились с соседними предметами и уже не совсем похожи на парты, грифельные доски и банки с тритонами, а скорее смахивают на обрывочные воспоминания об этих вещах. Пол перестал быть ровным и покрылся буграми и впадинами; ходить по нему не так-то просто. Справа возникло нечто вроде полой трубы или желоба, берущего начало где-то за кулисами под самым потолком.

Единственным прямым источником света является высокое овальное отверстие в конце рифленого трубчатого тоннеля, уходящего вдаль. При внимательном взгляде на декорации становится понятно, что на сцене рот и мы находимся внутри него. Задник представляет собой длинный сворачивающийся экран, на котором нарисована классная комната из первого акта, но в зеркальном отражении.

Звучит тот же голос, что в конце первого акта, но в центре пустого класса стоит уже другой человек, постарше – это мадам Однажды, наша преподавательница искусства осанки. Мы понимаем, что этот голос подходит ей гораздо больше – видимо, это и есть ее настоящий голос, – и догадываемся, что мы попали в край мертвых, и именно этот голос ранее доносился из уст ученицы.

С правой стороны сцены, где в темноте проступают очертания каких-то таинственных предметов, раздается возня. Входит джентльмен в сопровождении испуганной ученицы, старающейся преградить ему путь. Он одет в нарядный костюм, но весь покрыт какой-то слизью и рассеянно пытается ее счистить.

Из-за кулис появляются Трагедия и Комедия.

– Антракт! – объявляют они хором, и занавес закрывается.

По сценарию в этот момент мы должны были запустить в воздух Небесное Легкое – так я назвала наш огромный воздушный шар, – но по несчастливому стечению обстоятельств наши гости лишились возможности лицезреть эту картину.

Когда репортер возвращается в зал (видимо, он выходил курить на улицу), на сцену снова выходят Трагедия и Комедия и возобновляют диалог. Они больше не поют, а произносят свои строки четко, насколько это возможно, так как оба теперь заикаются.

А теперь, милая Джейн, попробуйте ответить на вопрос: в ходе спектакля о заикающихся учениках заикающиеся актеры говорят голосами других (усопших) актеров, которые, по сценарию, должны заикаться. К чему это приведет?

Верно. Покойные актеры, начав заикаться по сценарию, откроют свои глотки для других призраков.

А если представить, что другие призраки тоже начнут заикаться?

А если…

Кажется, зрители в зале почуяли опасность еще раньше меня. Думаете, я нарочно открыла эту «черную дыру» на глазах у репортера, будущего спонсора и попечителя? Не настолько я беспечна, нет.

Я наблюдаю за репортером. Я знаю, что далее по сценарию Минкс, играющий Трагедию, должен произнести слово «Шахерезада», так как я сама писала для него эти строки (что касается меня, я никогда не стала бы произносить слово «Шахерезада» в отсутствие стороннего наблюдателя). Но ему это не удается. У него с усилием вырывается «ш», палатально-альвеолярный шипящий фрикатив, в произнесении которого голосовые связки не участвуют, а после четвертной паузы – еще один «ш», столь же натужный; далее следует пауза еще короче и снова тот же звук. Сперва это звучит как призыв соблюдать тишину – «ш-ш-ш», но потом начинает напоминать неестественно быстрый механический стрекот.

С первой остановкой – паузой – заминкой – репортер приподнимается на кресле. Я слежу за его взглядом и вижу Минкса, чей рот сжимается и расширяется, как зрачок, но не потому, что Минкс закрывает рот, а потому, что мир вокруг начинает сокращаться и стягиваться, проваливаясь в воронку, которую он (Минкс) в нем проделал, подобно тому, как вода уходит в слив.

Происходящее приводит меня скорее в восторг, чем в испуг; я много раз размышляла о возможности бесконечного отката назад, к «мертвым мертвых», но никогда воочию не становилась свидетелем того, как это происходит. Наблюдать за воздействием воронки на ткань сущего – невиданная привилегия, и я невольно поворачиваюсь к репортеру с горящими глазами, желая разделить восхищение происходящим на наших глазах феноменом с тем, кто, несомненно, сможет оценить уникальность ситуации, в которой мы очутились. Но его лицо выражает не радостное изумление, а что-то другое, мне непонятное. Впрочем, я быстро забываю о репортере и вновь обращаюсь к сцене. Мальчик сморщивается и съеживается: его засасывает в собственный рот. Слишком поздно я понимаю, каким странным, должно быть, видится это зрелище тому, кто не привык лицезреть подобное (хотя для нас в нем нет ничего необычного); поспешно вскочив, я бегу исправлять ситуацию. Но не успеваю даже приблизиться к сцене, как случается неизбежное: Минкс проваливается в собственный рот; в ту же дыру утягивает и Апшоу (ее призрак, отступив от сценария, невпопад повторяет: «дама в длинном красном шарфе»); декорации сползают к краю сцены, свет меркнет. Сквозь шум еще слышно, как мертвые призывают мертвых, а те призывают мертвых мертвых, и каждый последующий голос звучит все тише, но вступает четко в свое время, с равными интервалами, словно срабатывает часовой механизм.