Читать книгу "Воспоминания великой княжны. Страницы жизни кузины Николая II. 1890-1918 - Мария Романова"

Он повернулся ко мне.

– Но вы едва стоите на ногах, – воскликнул он, – вы, наверное, давно не ели! Пойдемте в наше караульное помещение. Может быть, мы найдем вам что-нибудь поесть.

Когда он взял меня под руку, меня уже качало, голова кружилась, глаза были затуманены.

– Дайте мне воды, – вот все, что я смогла сказать.

Не помню, как я добралась до небольшого крыльца дома. Я сидела на лавочке под деревянным карнизом и, словно во сне, слышала, как кто-то открыл бутылку содовой. Шипучая жидкость наполнила протянутый мне стакан. Я схватила его и жадно выпила воду, а затем с той же жадностью съела предложенную мне плитку шоколада. Вскоре силы вернулись ко мне, и муж, в свою очередь утолив голод, пошел разговаривать с только что приехавшим комиссаром.

Еще одно чудо. Он оказался племянником одного нашего хорошего и давнего знакомого. Мы могли все ему рассказать, и, словно по мановению волшебной палочки, все изменилось. Комиссар дал моему мужу пропуск и визу для несчастного Алека, который прождал нас целый день с чемоданами у большевистских пограничных ворот. С моим мужем отправили двоих солдат, чтобы принести багаж. Я осталась на крыльце маленького дома, а комиссар и наш спаситель старались развлечь меня, пока муж находился по ту сторону границы.

Вскоре муж и Алек благополучно вернулись. Солдаты несли чемоданы. Большевики, вероятно, забыли наше утреннее обещание и, видимо, не узнали моего мужа. Пропуск и украинская виза удовлетворили их. Даже таможенный досмотр прошел вполне гладко. Мужу удалось сунуть в руки бедствующих чиновников несколько «керенок» – бумажных банкнотов небольшого достоинства, выпущенных Керенским, и ему разрешили пройти после самого беглого досмотра.

Теперь, когда мы были в безопасности, надо было подумать, куда ехать. Поезд в Киев уходил не раньше следующего дня. Украинский комиссар предложил нам провести ночь в его вагоне, который стоял поблизости на запасных путях. Он провел нас туда и приказал прислать нам ужин из немецкой офицерской столовой. За всю свою жизнь я не ела ничего вкуснее, чем этот пустой бобовый суп, плещущийся на дне эмалированной миски.

Сидя друг напротив друга на порванных бархатных сиденьях вагона, мы смеялись и не могли остановиться. Огромный груз упал с наших плеч. Жизнь казалась прекрасной, как после перенесенной смертельной болезни. Мы были теперь опять так счастливы вместе, будто не видели друг друга вечность. Так закончилось 4 августа – день моих именин.

От возбуждения и радости мы долго не могли заснуть и, когда выключили свет, все еще не могли спать, но уже по другой причине. Если большевики и проявили к нам милосердие, то этого нельзя было сказать о насекомых, обитавших в вагоне. На следующий день от их укусов на моем теле не было живого места.

Утром нас посетил комиссар. Он был очень взволнован сообщениями с той стороны. Моряки, прибывшие вместе с нами на одном поезде, в ту ночь обошли всю гостиницу и гостиничные номера, сданные постояльцам. Многие из тех, кто имел и визы, и документы, были задержаны в Орше на неопределенный срок, пока был отправлен запрос о дополнительных сведениях, а тех, у кого документов не было, арестовали и посадили в местную тюрьму. Позднее мы узнали, что некоторых арестованных отправили назад, в те города, откуда они приехали, а других перевели в тюрьмы, где они провели много лет. Со дня нашего бегства пересечь большевистскую границу стало почти невозможно.

Следующий день мы провели в вагоне комиссара в ожидании поезда. Он просил нас не выходить из вагона, боялся, что возникнут сложности, если станет известно, что я нахожусь здесь. Мы, разумеется, подчинились, но так и не узнали, каких сложностей он ожидал: то ли со стороны большевиков, то ли со стороны немцев.

Ночью мы сели в поезд, который отвез нас в Жлобин; здесь нам нужно было пересесть в тот, что шел в Киев. В поезде были вагоны только третьего и четвертого класса. Он был забит главным образом простонародьем. С огромным трудом мы нашли место, если можно так сказать, в вагоне четвертого класса. (Раньше в них перевозили только заключенных.) От двери до двери вагона вдоль окон тянулся проход, по другую сторону которого были скамейки с деревянными спинками, попарно повернутые друг к другу. Над сиденьями имелось два ряда полок. На одну из них, поближе к себе, мы положили наши чемоданы, боясь упускать их из виду. На своей полке мы могли только лежать, растянувшись во всю длину, – так близко она была прижата к верхней полке. Вагон был чудовищно переполнен: как только мы забрались наверх, о дальнейших движениях не могло идти и речи. Расстелив свои пальто на голых досках, мы лежали все три дня. В вагоне было совершенно темно. Мне удалось каким-то образом вытащить из одного чемодана свечу, которую я захватила с собой на крайний случай, и, воткнув ее в крышку соседской корзины, я зажгла ее.

Поезд тронулся. В вагоне было душно; пахло людьми, а шум разговоров звучал постоянным гулом. Кто-то громко спорил, началась драка. Но у нас, по крайней мере, был свет.

Понемногу голоса стали звучать приглушеннее. Устроившись как можно удобнее, я задремала. Внезапно проснулась от ужасного толчка, и меня бросило на перегородку, об которую я стукнулась головой. За толчком последовал скрежет тормозов, треск и хруст дерева. Поезд остановился.

Без сомнения, один из вагонов врезался в наш, но было невозможно оценить масштаб аварии.

После нескольких мгновений мертвой тишины, особенно поразительной сразу за стуком колес и оглушительным грохотом внезапной остановки, в вагоне началась паника. В полном беспорядке люди хлынули к выходам, крича, стеная, сбивая друг друга с ног. Вдруг на полке над нами лопнула бутылка. Мелкие капли прозрачной жидкости начали падать между моей головой и свечой.

– Бензин! – вскрикнул муж.

Нельзя было терять времени; я протянула руку и ладонью потушила огонь. В темноте паника усилилась.

Мы остались на своей полке. Не было никакого смысла спускаться вниз. Через грязные окна вагона мигали огни фонарей. Только когда наш вагон опустел, мы слезли с полки и выпрыгнули на насыпь.

Наш вагон, действительно, врезался в следующий и разнес его с одного конца в щепки. Мы пошли вдоль поезда к паровозу, который стоял отдельно, так как поезд от него отцепился. Никто не мог объяснить, что случилось.

Суета и крики продолжались долго. Наконец, нам сказали, что нам придется покинуть свой вагон и перебраться в другой. Волоча чемоданы, мы пытались найти места, но это было невозможно. Поезд уже был переполнен, и теперь в него должны были втиснуться еще и пассажиры двух разбитых вагонов. Когда мы шли вдоль поезда, я увидела вагон, который был несколько чище других и в котором ехали немецкие офицеры – об этом свидетельствовали объявления на двух языках. Убедившись, что мы не можем попасть на этот поезд каким-то другим способом, мы решили забраться в него в надежде, что нас оттуда не выгонят.

Я шла впереди. Поднявшись на платформу, я открыла дверь вагона и оказалась в большом, обшитом досками, купе. Передо мной стоял стол; за ним была длинная деревянная кушетка. На кушетке сидели несколько немецких офицеров в расстегнутых кителях. Они пили, разговаривали и громко смеялись. Их лица были красны; было ясно, что они пьяны.