Читать книгу "Расплата - Геннадий Семенихин"

— А ты знаешь? — спрашивал пожилой обыватель в дырявом, изношенном плаще повстречавшегося знакомого. — Врачи и медсестры из железнодорожной больницы, те самые, что раненых красноармейцев укрывали при отступлении, все как один фашистами постреляны.

А повстречавшийся в скорбном молчании снимал фуражку.

— Горе, горе, — шептал он побелевшими губами и тотчас же, качая поседевшей головой, прибавлял: — А в детдоме один мальчик Красное знамя под матрасом прятал. Так его солдаты за волосы вытащили во двор и тут же расстреляли. В немецкой больнице детские косточки и черепа отыскались. Это фашистские врачи опыты над живыми ребятишками проделывали, вакцину смертельную им впрыскивали, а потом, чтобы следы замазать, пожар устроили. Господи, и когда это только кончится!

— Ничего, кум, — отвечал собеседник. — Кончится. Еще так наши ударят, что пятки у супостатов засверкают.

— Жалко, мы ничем не поможем, — вздыхал другой. — Старые стали.

И они кряхтя расходились после этой коротенькой встречи. Город обрастал разными слухами, и один был кошмарнее другого. Говорили, будто бы свирепствовала в те дни в Новочеркасске группа зловещего фашистского доктора Фабера, усвоившего правило, когда-то сформулированное одним из главарей третьего рейха Борманом, сказавшим, что «славяне должны на нас работать. Если они нам более не нужны, они могут умереть». И врачи, когда-то дававшие клятву Гиппократа, старались во имя фюрера как только могли. Они кололи фенолом военнопленных в область сердца, после чего следовала кремация. В своем порыве воспитать рабское приятие жизни, предписывали прерывать у женщин беременность, чтобы их трудоспособность не снижалась, и с помощью рентгена добивались, чтобы они лишались возможности рожать. Фашистские медики определяли, годен ли человек быть рабом гитлеровской Германии или нет. Если нет — смерть. Каких только тогда горьких событий не совершалось в Новочеркасске, сколько крови было пролито!

Как может иной раз ошибиться в своих предположениях самый талантливый и проницательный человек! Когда-то Александр Серафимович назвал Новочеркасск городом мертвых. Нет, не оправдало эти его слова время. Новочеркасск всегда был городом живых, и даже в тяжкое время фашистского нашествия, когда хлопали по ночам партизанские выстрелы и оглушали оккупантов взрывы, сработанные руками подпольщиков, от которых переставали кричать «Хайль Гитлер» даже самые остервенелые его обожатели.

Но оставим полемику с выдающимся русским писателем, нашим земляком, который, кстати сказать, прежде всего имел в виду старый, чиновничий, царского покроя Новочеркасск, и возвратимся к своим героям.

Когда не было рядом Липы, Дронов часто думал о надвигающемся на него ближайшем будущем, и оно уже не казалось ему таким безмятежно романтическим, как в те дни, когда он давал согласие стать подпольщиком. Нет, страх им не овладевал, и это будущее не рисовалось пугающим и беспросветным. Просто Иван Мартынович, будучи от роду реалистом, прекрасно понимал, что розового конца в его судьбе не будет. «Ну так и что же, — говорил он иногда другому, сомневающемуся и наделенному робостью Дронову. — А вот если бы ты был на фронте и по приказу командира бросился в атаку на немецкие траншеи, в самую рядовую обыденную атаку, каких десятки, может быть, в день иной раз бывают на фронте, протянувшемся от Балтики до Черного моря, разве тогда кто-нибудь выдавал бы тебе паспорт на безопасность? Кто-нибудь застраховывал от снайперских пуль, артиллерийских и минометных осколков? Так зачем же колебаться теперь, получив опасное задание».

Дронов переводил глаза на большой фотоснимок, пришпиленный кнопками к стене. С картонного прямоугольника застенчиво улыбалась ему полными спелыми губами Липа, будто спрашивала: «Так что? Не убоишься?» И тогда, прикусив усмешку на полных добродушных губах, покачав головой, одними глазами отвечал Дронов: «Нет, не убоюсь, Липонька!» Сомнения отступали, и лишь одно оставалось: а если не взорву?

Он всегда вспоминал в такие минуты веселое наигранно-беспечное лицо своего помощника кочегара Кости Веревкина, и как-то сразу теплело на душе. «С таким-то подручным и не взорвать, — отрекая все сомнения, думал Иван Мартынович. — Да, ведь быть такого не может».

Но потом появлялось словно из тумана печальное лицо Липы, скованное ожиданием горя, и снова возвращалась тревога.

Иван Мартынович был сильным, добрым человеком, всегда старавшимся отделять правду от неправды, человеческое зло от добра, справедливость от несправедливости. Однако он никогда не был психологом и даже побудительные причины своих собственных поступков не всегда умел определять верно.

Ночью, привлекая к себе теплое податливое тело Липы, он иной раз сбивчиво шептал:

— Вот ты можешь себе представить, до сих нор понять не могу, за что ты меня любишь?

— Глупый, — захлебываясь смешком, отзывалась Жена. — Да за то, что ты хороший.

— Я? — беспокойно переспрашивал Дронов. — Да что во мне такого уж хорошего? Ты, красавица, на которую все оборачиваются, могла бы успешно выйти замуж за какого-нибудь начальника с машиной и секретарем, за военного с адъютантом и персональной эмкой, а то и с ромбом в петлицах, ну за известного актера, наконец. Вон у нас в городском театре трагик Корольков красавец писаный какой. Того и гляди, заслуженным артистом вот-вот станет. А ты меня предпочла. Не понимаю.

— Глупый, — запрокидывая голову, хохотала Липа. — Ничего не поделаешь, любовь зла, полюбишь и козла. А ты не козел даже, а медведь средней величины. Только не полагай, что меня ни разу не сватали. Однажды и просватать батюшка родной пытался.

— И за кого же? За начальника какого-нибудь?

— О нет, — окончательно развеселилась Липа. — За семинариста, ожидавшего в нашем соборе тепленькое местечко.

— И что же помешало?

Липа заливисто засмеялась:

— Батюшка в гости к нам позвать его соизволил. Пришел этот самый семинарист, водочки с пирогами и рыбкой накушался как следует, так что, когда настала пора покидать ему наш дом, батюшка мой сказал: «Проводи-ка, Липонька, будущего отца Мефодия до автобусной остановки, иначе он осклизнется и упадет».

— И ты? — сердито перебил Дронов.

— Пошла, — безмятежно улыбнулась Липа. — Не могла же я батюшкин гнев возбуждать. И семинарист был хорош сам собой. Красавчик, с волнистой гривой волос по плечи. Будто с картинки какой сошел.

— Так в чем же дело, за что отвергла его?

— Может быть, и не отвергла бы, — поддразнивающе сказала Липа, — да только, пока мы к автобусу шли, он два раза порывался за кофточку ко мне залезть.

— И ты?

— Сначала строго предупредила, а во второй раз по физиономии съездила и домой умчалась. Вот и не состоялось сватовство. А потом ты появился, и сам знаешь, что произошло. Глупый, как я благодарна судьбе, что тебя мне на жизненной тропке подставила. Никого мне больше не надо было, да и сейчас не надо, тем более…

Так они и жили. И такой счастливой казалась эта жизнь даже в мрачное время немецко-фашистского засилья, что иной раз забывались и холод и голод, ибо ничто не могло устоять перед силой этой любви. И только при мысли о том, что бродит, возможно, где-то рядом его собственная гибель, на душе у Дронова становилось зябко от мрачного ожидания.