Читать книгу "Заговор небес - Анна и Сергей Литвиновы"

Но даже если бы я тебе рассказала, как бы ты смог постигнуть, какими словами я смогла бы объяснить, как это страшно… Когда на улице подходят двое – мышиные костюмчики, мышиные глаза, один мимоходом достает красную корочку, а на ней горят золотые буквы: Комитет Государственной Безопасности СССР… И как они говорят: «Гражданка Маркелова?» – и я лепечу: «Да, а что случилось?», а они, жестко: «Пока ничего, но может случиться…» А второй, любезно: «Проедемте с нами, здесь недалеко…» И как они сажают меня на заднее сиденье «Волги» со шторками на окнах и садятся по обе стороны, а шофер неприступен, и его затылок аккуратно пострижен – и они привозят, и приводят в какой-то домик, что-то вроде мансарды в старом дворе, и никаких вывесок, только табличка с загадочной надписью «Помещение № 2» на двери, а там диван, два стула, стол, портрет Дзержинского на стене, и откуда-то доносится стук молотков – наверное, идет ремонт, но кажется, что кого-то распинают, что готовится пытка, и сердце леденеет от ужаса… Они говорят тихими голосами, никто не кричит, не замахивается, не стучит кулаками по столу – вежливые молодые люди со стальными глазами, – но слова, что они говорят, предельно понятны и до ужаса холодны: тунеядство, статья такая-то… проституция… спекуляция… незаконное приобретение и сбыт валюты… «Ваша сообщница, по кличке Жанна, во всем созналась, по совокупности вам дадут десять лет, вы вернетесь из лагеря еще молодой женщиной, и тридцати не будет – вот, правда, без зубов, с туберкулезом и не единожды изнасилованная…» И я сама спросила их: «А как же быть?» – они переглянулись и сказали – они не оставили мне выбора, понимаешь, Джейк, никакого выбора, – что, я виновата, что я не Зоя Космодемьянская, к тому же они были совсем не фашисты, а свои, советские люди, работники органов, а я чувствовала вину перед Родиной, и перед людьми, простыми советскими людьми, и даже перед ними, этими молодыми ребятами в серых костюмчиках – вину и за себя, и за тебя, и за твои ласки, и за то белье, косметику и джинсы, что ты покупал мне в «Березке»…

Джейк, ну что я им тогда такого рассказала?! Они и приглашали меня потом два, нет, три раза – что я им могла рассказать? Я же ничего не понимала в твоих делах, все эти контракты, сроки поставки, конвертация, форс-мажоры – я просто повторяла им, как попугай, все, что ты говорил мне о делах, – они требовали, просили вспоминать все дословно, один в один, они помогали мне, подсказывали термины, которые я забывала, а они угощали меня сигаретами и заставляли вспоминать, вспоминать – и я вспоминала, и рассказывала… Но кто тебя-то тянул за язык? Кто тебя, Джейк, заставлял рассказывать мне о своих, таких далеких от меня, дурацких делах?!. И за это, за свой длинный язык, ты наказал меня: собрал вещи и уехал в ночь, а ведь я тогда зажарила курицу, я хотела сказать тебе, что у нас будет ребенок, и я надеялась, что ты в тот вечер будешь радоваться вместе со мной и приласкаешь, и поддержишь меня… А когда ты ушел, я все поняла: ты просто нашел повод… Нашел предлог, чтобы не связываться со мной, чтобы не выполнять своих обещаний, не брать меня с собой в Америку, – ты решил, что тебе ни к чему эта обуза, русская женщина, да еще с ребенком, – а ведь ты уже учил меня английскому и радовался, что у меня так хорошо все получается: «Please, fill in the tank and check the oil level».[46]

Но ты ушел, и я сжала зубы… Знаешь ли ты, Джейк, что такое жить в России, когда ты мать-одиночка, и все от тебя отказались, и неоткуда ждать ни помощи, ни денег, и некому позвонить, и даже родная мать отвернулась от дочери и внука?.. Твоих проклятых денег хватило ненадолго, и уже родился Бориска, он плакал, я не высыпалась – знал бы ты, как же мне тогда хотелось спать! Пеленки, прививки, поликлиника, грудница, режутся зубки, молочная кухня в семь утра… Потом ясли, Боречка болел, простужался – и слава богу, меня нашла Жанна и дала работу, и мне приходилось обслуживать этих брюхатых западных скотов, и я готова была блевать от омерзения, а Жанна даже наняла для Боречки няньку, чтобы я могла больше работать. А эти двое из органов опять появились, и опять спрашивали меня: а с кем я была, а что рассказывал твой любовник, а не упоминал ли при тебе вот это имя?.. а вот это название?.. а этот термин? Ну, вспоминайте, Мэри, – вспоминайте, Мария Маркелова, вы же умница….

Когда ты, Джейк, приехал ко мне снова, приехал через год, мое сердце рванулось к тебе, но я сдержала себя, я была холодной, как лед – как эти стены и воздух сейчас, здесь, в этой камере, – я понимала, почему-то понимала, что теперь, после всех тех скотов, с которыми я была, после их денег и подарков, их властных рук я не могу, и не хочу, и не имею права быть с тобой… И ты ушел, а со мной была истерика – я так плакала, Джейк, но я сумела – тогда впервые в жизни – я сумела быть ледяной…

А потом, когда ты уехал во второй раз, я поняла, что это навсегда. И перетерпела, моя жизнь стала налаживаться – да, как ни странно, судьба стала идти на лад – я покончила с тобой, Джейк, я вычеркнула тебя из своей души и из своего сердца… Боречка пошел в садик и стал меньше болеть, а я встретила Мещерского – такого молодого, сильного, спокойного, уверенного в себе, он только-только вернулся из армии, на плече татуировка ВДВ, – и я покончила с Жанной и со всеми этими западными скотами, койками в «Национале», и только молилась, чтобы Мещерский никогда, ничего, ни о чем не узнал – ни о моей «работе», ни о тебе, ни о ребятах в мышиных костюмчиках, ни о том, чем мы занимались с Жанной…

И мы жили с Мещерским как муж и жена, и собирались пожениться, и он мне обещал любить Боречку и заботиться о нем как о своем и подкидывал его к потолку, а тот хохотал во весь беззубый рот – и Мещерский тоже смеялся и говорил: десантник растет… Мещерский привез меня с Боречкой впервые на аэродром, и прыгнул с парашютом сам, и уговорил меня, и с третьего раза мне понравилось – прыжки были так похожи на любовь, точь-в-точь как оргазм, только без этого всегдашнего чувства вины, и я делала пять, семь прыжков в день – для меня это был словно день любви… Днем меня любило небо, а ночью меня любило тело Мещерского, и мы – я, он и небо – были так близки друг к другу… Мы лежали ночью на полянке, неподалеку от аэродромного поля, я чувствовала на себе тяжесть тела Мещерского и смотрела в небо – а оно подмигивало мне всеми своими звездами…

…Вспоминая о единственно теплых днях своей жизни, Маша еще тесней сжалась в комочек в ледяной сырости камеры…

Джейк, зачем ты появился тогда? Зачем возник снова в моей жизни? Что принесло тебя на наш советский аэродром? Может, неспроста о тебе так пристально выспрашивали те два парня из наших органов и ты был шпионом – а, Джейк?.. Твое третье появление испортило все. Оно спугнуло мне удачу. Жизнь опять пошла наперекосяк…

Нет, я не думаю, что это ты, Джейк, рассказал моему Мещерскому обо мне – о том, кем я была… Не думаю, чтобы ты был способен на такую низость, Джейк… Но если не ты – тогда кто же, Джейк?.. Нет, я не обвиняю тебя, Джейк. Я никогда не узнаю, кто рассказал обо мне Мещерскому… Это мог бы сделать ты, Джейк, а могла и Жанна, из зависти к моему счастью и для того, чтобы я опять работала на нее… А могли – и те двое парней из комитета, чтобы я продолжала работать на них… А может, Мещерский ни о чем и не узнал – может, он тоже, как ты, Джейк, просто испугался, струсил, убежал, как пугаются многие мужчины большого чувства и ответственности перед настоящим женским чувством и перед самой женщиной…