Читать книгу "Колесо в заброшенном парке - Борис Тараканов"

— Класс!!.. — восторженно выдохнул Бурик. — Я так нашей Ирине и скажу, когда грузить начнет!

— Гони их, Вовка! — испугался Стас. — Пока они до Пушкина не добрались.

— Это который «наше все», что ли? — спросил Добрыня.

— А ну брысь! — заорал Вовка. — У вас вон… компьютер остывает!

Мальчишки с хохотом вернулись к прерванной игре, а Стас и Вовка ушли на кухню.

— Чокнусь я с этим детским садом, — сказал Вовка, тончайшими ломтиками нарезая мясо.

— Какой детский сад! Это уже средняя школа. Что-то исправлять уже поздно. Остается только расхлебывать.

— Да ладно. Макаренко…

— Сам ты Макаренко! Януш Корчак… Вот объясни мне лучше как педагог педагогу. Чего они целыми днями пропадают у железной дороги?

— Не знаю, — растерялся Вовка. — Наверное, нравится. Помню, мне в детстве тоже нравилось.

— Ну не целыми же днями!

— А ты вспомни получше. В детстве дни неимоверно длинные. А уж в каникулы — тем более. И каждый день сам по себе.

— Ну и что?

— Да ты вдумайся! Сегодняшнее исполняется сегодня. А для завтрашнего счастья отводится завтрашний день. А уж в компании друга… почему бы и не погулять по рельсам? Романтика! Тем более когда так много есть о чем поговорить.

— А о чем они говорят, как ты думаешь? — спросил Стас.

— Не знаю, — со вздохом признался Вовка. — Наверное, я уже слишком вырос, чтобы это представить.

— Ох и дурят нашего брата! — ворчал Стас, выходя из дверей кинотеатра «Космос».

Вовкина идея устроить мальчишкам культпоход удалась на славу — старый фильм «Через тернии — к звездам», обработанный в стереоскопическом варианте специально для «Космоса», понравился почти всем. Добрыню и Бурика было не оторвать от экрана, да и Вовка, последний раз смотревший его еще в детстве, получил огромное удовольствие.

И только Стас как-то странно напрягся уже с первых кадров — когда на экране появились титры, а навстречу зрителю «поползло» звездное небо, подозрительно вытянутое вперед. Потом он беспокойно ерзал всякий раз, когда великолепный видеоряд фильма сопровождался музыкой.

— Да что с тобой в конце концов! — не выдержал Вовка, когда погас экран, а в зале медленно включилось освещение.

— Ничего, — буркнул Стас, направляясь к выходу. — «Юнона и Авось». Рыбников!

— Че-го-о? — Вовка сузил глаза.

— Музыка моей юности, вот чего! И зачем нужно было озвучивать фильм именно этой музыкой?

— Стасик, ты в своем уме? При чем здесь…

— В своем! — отрезал Стас. — Уж эту музыку я помню, как никто. У меня с ней ассоциативный ряд связан. И вообще, первая любовь…

Вовка только руками развел.

Мальчишки шли впереди и болтали о своем — до разговоров своих взрослых друзей им не было никакого дела.

— Например, там, где звезды показывали, — продолжал Стас, когда вся компания вышла на улицу, — была музыка из финала.

— Какого еще финала… — скучно отозвался Вовка.

— «А-а-ли-и-лу-у-у-у… — и-я-а… — обреченно завыл Стас. — А-ли-лу-у-йя-а-а…»

Мальчишки удивленно остановились.

— Ты чего? — спросил Добрыня. — Молишься?

— Не обращай внимания, — ответил ему Вовка. — Стас декларирует «…релятивные ассоциации с саундтреком к видеоряду»!

— А-а… — понимающе ответил Добрыня, при этом не поняв ни одного слова, и вновь повернулся к Бурику: «Ну так вот…»

— Ну так вот… — синхронно с ним продолжил Стас. — Куда в этом фильме ни ткни — все будет «Юнона…»!

— Ну и чего ты напрягся-то?

Откровенно говоря, Стас и сам не мог этого понять. Но знакомая с юности музыка, которую употребили в чужеродном для нее фильме, задела его за живое. Особенно не понравился эпизод, когда лысая, но обаятельная инопланетянка Ния прощалась с землянином Степаном под аккомпанемент любимой Стасом «Ты меня на рассвете разбудишь…»

— Сам не знаю, — сказал Стас. — Все-таки «Юнона…» и этот фильм — произведения разных жанров и совсем на разную тему.

— Так это что значит, кто-то у кого-то позаимствовал музыку? — спросил Вовка. — В смысле, «взял поносить»?

— Не думаю, — Стас кивнул на афишу «Через тернии к звездам» возле кинотеатра. На ней некрупными буквами значилось: «Композитор — Алексей Рыбников». — Наверное, ему просто лень было сочинять новую музыку.

— Ну а ты что хотел? В конце концов, Рыбников — это не Россини и даже не Чайковский.

— При чем здесь Чайковский? — опешил Стас.

— А притом, что Петр наш Ильич родился слишком рано, чтобы писать для кино и, таким образом, упустил возможность достичь настоящего благополучия и успеха, — веско заявил Вовка и по-барановски раскатисто захохотал, весьма довольный собой.

— Ну тебя!

Стас и Вовка догнали мальчишек. Те жарко обсуждали фильм.

— …А внизу — вода, — говорил Бурик. — Как будто с нашего балкончика смотришь, правда?

— Ага, — согласился Добрыня. — Только баржи не плавают.

— Баржи не плавают, — авторитетно заявил Бурик. — Они ходят!

— И что вы в нем нашли? — спросил Стас, пытаясь ухватить суть разговора мальчишек.

— В ком? — не понял Добрыня. Он был еще там, на звездолете «Астра».

— Не в ком, а в чем. В этом вашем балкончике.

— Ну… — Добрыня замялся, щурясь от солнечного света.

— А пошли с нами! — вдруг предложил Бурик и тут же посмотрел на Добрыню — не ляпнул ли опять лишнего. Добрыня с улыбкой кивнул: все нормально.

— Я даже не знаю… — потянул Стас. — Сходим как-нибудь.

— Как хотите, — не очень-то расстроился Добрыня.

— Стас, ну ты чего? — возмутился Вовка. — Ребят, давайте прямо сейчас! И погода подходящая, и время… — он посмотрел на часы, — работает на нас. А?

Стас в нерешительности молчал.

— Поехали! — сообщил Вовка за двоих.

Очередь в пригородную кассу Рижского вокзала была небольшой — человек семь. Впереди стояли два иностранца и о чем-то оживлено беседовали. Бурик сначала прислушался, потом весь обратился в слух. Один из иностранцев, кривляясь и жестикулируя, что-то визгливо доказывал другому по-итальянски. Тот в знак деликатного несогласия слегка покачивал головой. Неожиданно Бурик выдал длинную тираду на итальянском языке. Иностранцы как по команде повернулись в его сторону. Кривляющийся запнулся и замолчал. Тот, который слушал и не соглашался, что-то спросил у Бурика и вдруг закашлялся. Бурик что-то ответил и при этом посмотрел на своих собеседников взглядом, полным снисхождения, переходящего в жалость.