Читать книгу "Черный меч - Иар Эльтеррус"

Все это Руфь рассказывала Вольфгангу в первые дни, когда потерявшего все эсэсовца надо было просто заставлять жить.

Если бы не опрометчивая клятва, которую ведьма вытянула у немца шантажом, Вольф давно бы уже покончил с собой. Нашел бы способ и оборвал жалкое существование, только по недоразумению называющееся жизнью.

Но Руфь была непреклонна. И раз за разом ее темные глаза вытаскивали эсэсовца из бездны на грани небытия.

– Зачем? – как-то спросил он, когда она в очередной вечер пришла к нему спать.

У ведьмы с первых дней, еще когда прятались в подвале одного из домов в памятной деревне, появилась привычка спать рядом с Вольфом. Сперва – ради тепла. Потом – просто привыкла.

– Зачем – что? – тихо проговорила она, приподнимаясь на локте и прожигая его взглядом своих невозможных глаз.

– Зачем возишься со мной? Только не надо про то, что ты мне обязана жизнью. Сама знаешь, я хочу умереть. Такое существование… как минимум, унизительно для воина.

– Гордый эсэсовец, – тихонько рассмеялась Руфь ему в шею. – Мужчина, воин – так что же ты говоришь о смерти? Недостойно воина сдаваться перед трудностями. Недостойно воина отступать, прежде чем его миссия будет выполнена. Это – недостойно. А бороться с болезнью, тем более – болезнью, которую можно победить, – более чем достойно.

– Ты говоришь мне про эту загадочную миссию уже почти год, – простонал Вольф. – И я давно не верю в это. Что касается борьбы… Опять же зачем? Обратно в СС меня не возьмут. Да я и сам не пойду.

– Мир огромен и еще не изведан тобою, – заметила ведьма, теснее прижимаясь к немцу, – ночь была холодная.

– Да. Но мне он не интересен. Все, во что я верил, оказалось фальшивкой. Мне незачем жить.

– Посмотрим… – Руфь усмехнулась, пристраивая голову поудобнее на плеча Вольфа. – Обещай мне, что проживешь хотя бы до конца войны. Если за это время мы не поборем твою болезнь, то я сама тебя прикончу, чтобы не мучался. А если ты встанешь на ноги и сможешь опять нормально двигаться, то ты попытаешься все же найти свое место. Под этим или иным солнцем.

Эсэсовец равнодушно пожал плечами.

– Обещаю. Тебе стало легче? – нарочито грубо спросил он.

– Да. Ты всегда держишь свое слово, я знаю. Теперь мне будет спокойнее.

– Тогда спи. Я тоже хочу спать.

Спустя десять минут Руфь совершенно по-детски сопела ему в плечо. А Вольфганг еще долго лежал без сна, закрыв глаза, и пытался понять, зачем он еще жив.

Это был конец одна тысяча девятьсот сорок четвертого года. А потом страшные известия повалили одно за другим. Отступление германской армии, падение Берлина, самоубийство фюрера, капитуляция и…

Нюрнбергский процесс.

К тому моменту Вольф уже вставал при помощи ведьмы и даже передвигался по дому, в котором они жили – правда, не по лестницам, и только при помощи костылей.

Первые подробности из Нюрнберга он узнал из газет, неосторожно оставленных Руфью в прихожей. Бывший обершарфюрер, прочитав несколько советских и английских статей, был в бешенстве – победители писали историю на свой лад. Нет, он не забыл Бонке и его приятелей, он прекрасно понимал к тому моменту преступность национал-социализма в том виде, в котором он существовал, но обвинять в преступлении против человечества простых солдат, которые всего лишь исполняли свой долг, сражаясь за родину? Пусть неофициально, но тем не менее. В процессе денацификации отбирать и уничтожать у женщин, потерявших на этой жуткой войне отцов, мужей, братьев и сыновей, то немногое, что напоминало о них, – все награды, на которых были эмблемы Рейха, и тем более – свастика? А избиения и массовые убийства бывших солдат Германии русскими?

– Забудь о Рейхе, – советовала Руфь. – Это прошлое, и пусть оно в прошлом и остается. У тебя давно другая жизнь.

Вольф не спорил с рациональностью ее слов. Но… как он мог забыть то, что составляло смысл его существования на протяжении почти всей жизни?

Рейх, в том виде, в котором он существовал, – преступен. И бывший эсэсовец с этим не спорил. Но он своими глазами видел, как отбирали у жившей через улицу от них фрау Эммы Железный Крест ее единственного сына – последнюю память о юном штурмовике, погибшем еще в сороковом году. Он понимал, что победи в войне Германия, – все было бы в стократ страшнее. Но неужели победители не смогли сохранить достоинство?

Изгнание немцев с территории Восточной Пруссии – разве не чрезмерная, совершенно ненужная жестокость? Казалось бы, зачем? Чем помешали людям простые жители, гражданские, никоим образом не участвовавшие в войне? Чем победители оказались лучше побежденных. Как в свое время нацисты не считали за людей евреев, терроризировали их, убивали, издевались над ними, так и победители сейчас мстили ни в чем не повинным немцам, жившим на территории Восточной Пруссии.

За Нюрнбергским процессом Вольфганг следил настолько пристально, насколько это было возможно. Он читал все газеты, выходившие в небольшом городке, в котором они с Руфью жили последние два года, и не раз отмечал небольшие статьи, в которых говорилось об очередном самосуде простых жителей над бывшими солдатами Рейха. Вольфа до глубины души возмутило то, что суд отклонил ходатайство Эриха Редера, главнокомандующего ВМФ Германии, о замене пожизненного заключения смертной казнью. А после очередной статьи, в которой от всей души обливали грязью простых солдат Рейха, отчаяние бывшего обершарфюрера вылилось в строчки:

Позови – не приду, потеряюсь, избудусь, забудусь.

Даже в воспоминаньях нет места —

при жизни стал смертью.

К нам судьба оказалась щедра на недоброе чудо,

Но, когда вам расскажут, что мы были волки, —

не верьте.

Ну какие там бестии – серые были щенята,

С голубыми глазами, в которых вся преданность мира.

Нас учили стрелять и гордиться судьбою солдата,

Но забыли сказать, где находится выход из тира.

Нам забыли сказать, что однажды мы будем не правы,

Обреченно не правы, как вечно не прав проигравший.

Трижды проклятый Рейх,

опоивший нас сладкой отравой,

Позабыл, что нам тоже бывает и больно, и страшно.

Не для нас справедливость, кривятся брезгливые лица.

Не для нас милосердие Божие и человечье,

Нас за то, что стояли у жарких печей Аушвица,

С омерзеньем отторгнет от нас же спасенная вечность.

Нас оставят лишь в книжках с кровавым

и скорбным сюжетом,

Да и там мы пребудем землею и небом презренны.

Над опрятным музеем,

над вечным огнем нашим жертвам

Стылый ветер, быть может, шепнет еле слышно:

«Presente».[18]

Самым обидным для Вольфганга было то, что он все же начал поправляться до того, как закончилась война. И теперь надо было выполнять данное Руфи обещание – жить дальше.