Читать книгу "Плоть - Дэвид Галеф"

С этого момента я в ее власти.

Она устраивается в кровати, тихим рокотом просит меня приблизиться, прийти в ее объятия. Я повинуюсь. Потом она захватывает меня. Иногда она трет мою щеку о свою руку, а потом, как ребенка, прижимает меня к своим большим, как горы, грудям. Если я при этом начинаю щекотать ее носом, то весь ее живот сотрясается от смеха, а если я начинаю ей всерьез досаждать, то она наказывает меня, пряча мою голову себе под мышку. Обычно, отсосав, она переворачивает меня на себя и медленно смещает вниз, чтобы я вылизал ее. Это похоже на то, как если бы я языком прокладывал себе путь в туннель. Я чувствую себя беспомощным, как зыбучий песок, когда она, как над жертвой, склоняется надо мной. Я достигаю вершины, проталкиваясь вверх под ее задом, когда она сдавливает меня своими бедрами. Вот он я, с телом наполовину утонувшим между ее необъятными ягодицами, когда она садится на меня всем своим весом. За это я начинаю толкать ее, иногда мне приходится кусаться и бить. Что-то срабатывает. Я планирую устроить в матраце аварийный люк для отхода.

Японские письмена на стене читаются так: «Иссун саки ва ями» — «Мрак в дюйме перед тобой». Несколько человек просили меня перевести надпись, но никто не спросил, что она означает.

Человеческое тело — чудо инженерной мысли. Человеческое тело — хрупкий сосуд. Как примирить эти два утверждения?

Завершение телесных манипуляций так сексуально, что я иногда кончаю, когда Мэгги просто туго скользит.

Во вторник собираюсь на совместную тренировку с Пигготом. Меня тревожит не то, что он уже дважды катался без меня, но то, что я мог его достать, но не достал. Думаю, что причина проигрыша не в моих ногах, но в моей голове.

Женщины с большим выпирающим животом и большим задом подчас возбуждают меня больше, чем женщины с общим ожирением, потому что гигантские женщины уже обездвижены, и видно, как эти луноликие тщетно борются с плотью, которая неизменно берет верх. Как кудзу, обвивающая древесный ствол.

Я никак не могу решить, что развлекает меня больше — удовольствие или боль.

Я начинаю уставать от множества вещей, особенно от самого себя.

Пугающее послание я нашел сегодня в печенье с сюрпризом: «Твое самое сокровенное желание будет исполнено».

* * *

Я мог бы продолжить, записки Макса не исчерпывались приведенными мною выше. Это записки одержимого человека, но человека интеллигентного. Я настаиваю на этом.

Некоторые заметки касались меня и Сьюзен, и подчас они были не слишком лестными, но я все же считаю, что Макс был мне другом. В одной из последних заметок он пишет о безлунной ночи, о скучных женщинах и о внезапном желании постучать в мою дверь. Я был тронут этим, несмотря на то что он так этого и не сделал. Лучше бы он постучал.

Здесь позвольте мне рассказать то, что я пропустил.

Вскоре после смерти Макса приехали его родители, они хотели посмотреть его имущество, то немногое, что осталось в его квартире. Некоторые вещи я забрал сам до их приезда, включая весьма непристойную статую. Но в день приезда родителей я снова был в С-7, помогая им в осмотре, и осторожно отвечая на их вопросы, и стараясь одновременно удовлетворить и собственное мое любопытство. Они были хрупкой низкорослой парой немного за пятьдесят — отец Макса и его мачеха. Мистер Финстер был болезненной немощной копией Макса: то же жилистое сложение, но потрепанное годами, те же синие глаза, только более тусклые. Когда я спросил, каким Макс был в детстве, мистер Финстер пожал плечами.

— Трудным, — ответил он. — Он много читал и любил показывать всем свои знания, но он не терпел критики.

Он прикусил губу, горе буквально сочилось из его глаз.

— Он был впечатлительным, — произнесла мачеха, непривлекательная худенькая женщина с серо-стальными волосами.

Они показали мне фотографию Макса, когда он был подростком — толстым и хмурым. Он был толстым лет до двадцати пяти, сказала мачеха. Именно тогда он пристрастился к велосипеду и выиграл свою битву с плотью. Она так и сказала: «битву с плотью». Мать Макса, как я узнал, умерла от рака яичников, когда мальчику было восемь лет. Показали мне и ее фотографию; она не была толстой, по виду это была добрая миловидная женщина, которая тихо угасла от болезни. Макс не поддерживал отношений со старшей сестрой, которая даже не потрудилась приехать. Не знаю, сказали ли им правду об обстоятельствах смерти сына, но я не спрашивал их об этом. Думаю, что не мне было сообщать им такие подробности.

— Скажите, — произнес мистер Финстер, неловко откашлявшись, — он ничего не говорил о нас… перед тем, как умер?

Перед тем, как умер? Перед концом? Что они знали и когда они это узнали? Преподаватель английского во мне принялся анализировать манеру выражения: не было бы еще более странно, если он что-нибудь сказал после того, как умер? На самом деле Макс никогда не упоминал о своей семье, что говорило само за себя. Но мистер и миссис Финстер жаждали услышать не это, и мне пришлось импровизировать. «Он сказал… он сказал, что любит вас», — произнес я, чувствуя, как вокруг меня сгущается воздух. Мне вдруг стало трудно дышать.

В этот момент мы были в спальне, и я оглянулся, ища какой-нибудь знакомый предмет, в котором я смог бы найти точку опоры. Я увидел картину Магритта и увидел, что мачеха Макса неловко отвела взгляд и смотрит в другую сторону. С художественной точки зрения с ее грудями вместо глаз и лобком вместо рта, картина эта и правда выглядела непристойно. У меня поднялось настроение, когда миссис Финстер демонстративно покинула спальню. Мистер Финстер последовал за ней.

Я подошел к картине. Дырку со своей стороны я заделал и зашпаклевал ее белой замазкой, решив, что этого достаточно. Я присмотрелся к картине и понял, что она снова висит криво, хотя мог бы поклясться, что Макс едва ли не при мне приклеил ее к стене в нормальном положении. Я легонько потянул картину на себя и, когда она поддалась, увидел, что Макс прикрепил ее к стене несколькими эластичными петлями клейкой ленты. Картина смещалась в любом направлении, правда, ненамного. Я отодвинул картину влево и увидел едва заметное отверстие.

Дырка была обведена карандашом.

У меня захватило дух. Я вдохнул, но воздуха мне все равно не хватило, и я вдохнул еще раз. Значит, Макс знал. Но что он знал и когда он это узнал? Допуская, что Макс — это Макс, можно было предположить, что он знал с самого начала и до самого конца. «Так или иначе, — сказал он, — я дам знать, что происходит».

И та последняя ночь — я выдохнул, не в силах больше удерживать воздух. Что он хотел мне показать? Бычий глаз выглядел так, словно его намалевал неумелый любитель. Может быть, это ошибка?

Черта с два это была ошибка.

Я смотрел на даму Магритта до тех пор, пока она не начала мне подмигивать. Наконец, я на цыпочках вышел из спальни, присоединился к Финстерам и вскоре ушел. Я не знал, что говорить и что думать. О Максе, о себе, о том, что происходило между нами.