Читать книгу "Светка - астральное тело - Галина Шергова"

– Отрекаться? От чего отрекаться? Отрекаются от убеждений, от позиции. От чего отрекаться мне? И еще – «спина». Что за «спина»? Чушь какая-то!..

Кучинский шлепнул кожаных пони, точно приглашая следовать за ним из кабинета.

Уже близко знакомые теперь с Федором Ивановичем Швачкиным, вы вправе предположить, что сцена эта вызвала в нем прилив ненависти. Ненависти деятельной, зовущей к уничтожению противника самыми изобретательными средствами. Мог, конечно, директор на некоторое время призадуматься: а может, опасность реальна и Кучинский по-прежнему силен? Мог Федор Иванович раздражиться до крайности. Мог…

Ничего этого с ним не случилось. Потому что все реакции растворились в липком тумане недоумения, непонимания, никогда Федором Ивановичем не испытанными. «Генотип» Кучинского четким квалификациям Швачкина не поддавался. Ведь он и правда не понял замечания Швачкина относительно «спины». Федор Иванович локаторно улавливал, когда кто чего не понимает, а когда изображает непонимание для надобности.

Оттого даже ошеломляющая новость по поводу смены руководства не овладела сейчас помыслами Федора Ивановича, хотя была по значению превыше всего. Кто новый? Какие на него выходы? Какой методы обращения потребует? Да, ладно. Верилось: и выходы найдем, и методу. Еще впереди колонны помаршируем, а поднатужиться, и за древко знамени подержимся. Не впервой. Всякие смены видели.

Одно опасно: чтоб кучинские в силу не вошли. Опасно, потому что их движения алгеброй чистого разума не разымаемы.

Что двигало поступками Кучинского? Что сообщало для того смысл словам-знакам типа «долг», «честь», «любовь» и прочие, в которых – знал же, твердо знал Федор Иванович – никакого жизненного наполнения не существовало? Откуда проистекала манера бесед, о которой (Швачкину донесли) Шереметьев высказался следующим образом: «Когда я слышу Кучинского, я всегда вспоминаю высказывания декабриста Якушкина об Иване Пущине: „…необыкновенно гуманный человек, равный в обращении и с губернатором и с мужиком“? Что?..

Нечеткость, неуяснимость феномена Кучинского не могла и вызвать четких ответных настроений в Федоре Ивановиче. В таком «не в настроении» и пребывал, когда пришла Светка, которая веселенькой бежала сейчас по улице. Пробегая мимо магазинной витрины, Светка покосилась на себя в стекло. В нечетком отражении выглядела совсем молоденькой, а шапка – так та просто красавица.

«Шапка, шапка, шапка», – стучали Светкины каблуки и Светкино сердце. Хотя прямой зависимости между шапкой и экстрасенсизмом вроде бы и не было, Светка чувствовала, что чудесное возвращение шапки как бы знаменовало новое назначение поликлинической массажистки в познанном и непознанном мироздании. И любовь к шапке, как к живому существу, которую Светка испытывала и прежде, теперь окрасилась еще и горделивой нежностью.

Вечером капало, а ночью прихватил мороз, агонически сопротивлявшийся могуществу пытливого человеческого разума. Коричневая каша на посыпанных (именно в оттепель) песком тротуарах и мостовых застыла, удерживая под глянцем отпечатки шин и подошв. Тротуары и мостовые походили на ириски, которые в дни Светкиного детства мальчишки облизывали языком для товарного вида, продавая конфеты в розницу.

Теперь тротуары гладким языком вылизал гололед. Возможно, это проделала и гололедица, но автор, который, слушая по радио прогнозы погоды, всегда решает выяснить загадочную разницу, так и не удосужился этого сделать. Если бывает «гололед», а на дорогах «гололедица», почему бы ей не быть и на тротуарах?

Светка тоже не знала, какой именно феномен природы отполировал улицы. Да ее это и мало заботило, важнее казалось другое: «Переломов теперь не оберешься, особенно шейки бедра. А это в пожилом возрасте бывает с летальным исходом. Бедные!»

Холод лез за пазуху, томила забота о возможных увечных, но радость в Светкиной груди не улеглась. Подумать только, какое же благо способна она творить, как под ее руками зацветут человеческие души, как хорошо-то всем станет. И тротуары, как ириски в детстве, в голодном веселом детстве дружной «коридорки». И шапка при ней.

Ах, Александр Илларионович, что же вы-то не дожили до таких светлых минут? Один-одинешенек лежит на кладбище под коричневым бугорком, гладким от ледяной корки, как черепаховый панцирь. И никто, кроме Светки, не вспомнит: цветочка не принесет, а ей к живым бы успеть. «Они» не придут.

Не придут? А если Юлию и Николая – «наложением рук»? А? В квартиру не пустят? Пустят. Что-нибудь придумать можно. Опомнилась Светка уже у ковригинского подъезда. Опомнилась и встала, застыв от страха, войти не решаясь.

Она не успела понять, что произошло: сильный толчок впихнул ее в подъезд, и огромная фигура заслонила дверной проем.

Высокий парень в поролоновой куртке стоял над ней, уперев в стену руки по обе стороны Светкиного лица. «Какой рукой сдернет шапку? – подумала Светка. – Теперь все. Всему конец». И сказала:

– Ладно, бери шапку и пусти. Мне домой нужно, – кажется, это был тот же, красномордый.

Парень удивленно отшатнулся:

– На кой мне твоя шапка?

– Как на кой? – не поняла Светка. – А что же тебе нужно?

– От, дурешка, от, чудачка! – Парень, захлебываясь, забормотал ей в ухо: – Ты, ты мне нужная. Я ж тебя полгода выглядывал через простынку, я ж Леокадиев больной. Не помнишь? Не узнала? Я ж за тобой от самой поликлиники чапаю.

Светка с усилием отпихнула от себя парня. А тот:

– Так. С работы пришел, вижу в окошко – ты вышла. Я ж напротив поликлиники живу. Все, думаю, мой час. И рванул. Не емши, не спамши, разувши, раздевши, – он захохотал, – не выпимши.

– А зачем я тебе нужна? – спросила Светка, еще не придя в себя, но теперь видела: не тот, что украл шапку.

Ушел, истлел, провалился мрачный подъезд, все забылось, даже Рудик с Вадиком. Только горячий говор гремел над ней: «Ты ж прелесть – таких поискать. Я ж слушаю, как ты со своими больными. Во, думаю, доброта! Сказка ты моя распрекрасная!»

Он отстранился, рассматривая ее лицо. Светка вдруг, сдернув с головы шапку, стала запихивать ее парню в открывшуюся у горла щель от разъехавшейся куртковой молнии.

– Ты что, ты что? – он откинул ее руки.

– Возьми, – сказала Светка, – спасибо тебе.

– Да на кой она мне?

– Возьми, – повторила Светка.

– Вот чудачка, – сказал парень и нахлобучил шапку на Светкину голову, в которой все шло кругом.

Прочел. Ну и что? Зачем?

Клен стоял в луже собственной тени. Лужа казалась глубокой, а древо стоявшее в ней – по щиколотку, если смотреть сверху. Я и смотрел сверху, с высокого дачного крыльца. Как ни странно, прежде я никогда не всматривался в подробности нашего «загородного имения». Я даже не давал себе труда рассмотреть пейзажи и орнаменты на тарелках, запятнавших белую спину декоративной печки, некогда вполне функциональной. Лиля всегда обижалась, ведь она подбирала эти тарелки с каким-то ведомым ей смыслом.