Читать книгу "Давай займемся любовью - Анатолий Тосс"

Недостатков у него тоже немало, например, излишняя самоуверенность. Легко выиграв первые геймы, Мик считает, что игра закончена и играть в полную силу не обязательно, за что его порой наказывают соперники. Кроме того, он с трудом рассчитывает силы на длину двух-трех сетов и часто не может поддерживать необходимый уровень интенсивности. А самое главное, что спортивная злость, которая клокочет в его детской груди, еще с трудом контролируется его детской головкой, и не всегда, но порой, особенно когда он устает под конец матча, Мик может сорваться и то долбанет ракеткой по грунту корта, то начинает орать злым, срывающимся голосом и на самого себя, и на весь окружающий мир. Тогда он сразу начинает проигрывать, потому что теннис требует концентрации и самодисциплины. Да и бдительная теннисная федерация тут же фиксирует нарушения.

Тем не менее есть надежда, что недостатки его объясняются юным возрастом и искоренятся по мере взросления.

Как отец и как тренер, я не пытаюсь заглядывать далеко вперед, форсировать развитие Мика. Талант сына накладывает на меня определенную ответственность – как минимум этот талант не повредить.

Быть одновременно и отцом и тренером – крайне неблагодарное занятие. Ребенок не способен отделять одну роль от другой и к критике тренера относится, как к критике отца. Оттого и возникают всяческие конфликты, излишняя дерзость, а порой и полный саботаж. Я с удовольствием передал бы его спортивную подготовку профессионалу, но вот беда, хороших тренеров крайне мало, а возможно, что и нет вообще. Дело даже не в больших деньгах, которые надо платить за многие часы тренировок, просто невозможно сделать из ребенка чемпиона, не вкладывая в него своей души. А делиться своей душой с посторонним ребенком желающих мало. Оттого, как показывает практика, лучшие тренеры для ребенка – это отец или мать.

Обратная сторона медали: если хотите увидеть толпу полубезумных родителей и столько же родителей безумных, поезжайте на юношеский теннисный турнир. Хотя я и стараюсь им не уподобляться, по-человечески понять потерявшего над собой контроль родителя совсем несложно. Намного проще играть самому, чем болеть и переживать за своего ребенка. От невероятного эмоционального напряжения, хочешь ты того или нет, подскакивает давление, учащается сердцебиение, адреналин шурует в голове, как жернова мельницы при ураганном ветре.

Я, например, после очередного турнира бываю начисто измотан, без сил, физических и моральных, не могу ни писать, ни думать, прихожу в себя лишь на второй, на третий день. Но, когда прихожу, жизнь воспринимается особенно остро. Возвращаясь к мысли, к сюжету, к книге, к оставленным на время судьбам, характерам, я испытываю чувство долгожданной радости, словно давно простился, не получал известий, скучал, думал о них, видел во сне и вот наконец встретился.

Приходить в себя после турнирного перенапряжения лучше всего в кафе, том самом, расположенном на маленькой аккуратной площади Магнолии. Сегодня я сижу в кресле, потягивая остывший «латте», часа три, не меньше. Официантка – хорошенькая, полная свежести девушка Лора – бросает на меня быстрые взгляды, приправленные приветливой улыбкой. Сколько в ней профессиональной доброжелательности, а сколько личной симпатии – разобраться трудно. Ловя ее взгляд, я улыбаюсь в ответ, вот моя улыбка уж точно состоит из одной только концентрированной личной симпатии. И тем не менее я никогда не сделаю первого шага, не приглашу Лору ни в кино, ни в ресторан, ни даже на размеренную прогулку вдоль океана. Может быть, она и не против, но я все равно не приглашу.

Трех часов не хватило, я выхожу из кафе и, бросив машину, иду пешком к океану, потом прямо у шумящей, пенящейся, брызжущей кромки воды поворачиваю направо – вдоль берега, ярдах в десяти от нерасчетливо наваленных, отполированных водой валунов бежит едва пробитая в траве тропинка. Она тянется в неизвестность, мне никогда не удавалось пройти по ней до конца, час в одну сторону, час в другую, постепенно мысли успокаиваются, я уже могу перебирать их замысловатые формы, пробовать на ощупь, перекладывать с места на место, взвешивать их тяжесть.

То, что я пытаюсь делать в Магнолии – описывать не только хронологию событий, но и само время, его социальный, духовный подтекст, – такая попытка всегда связана со вторичностью. Вот опасность вторичности теперь преследует и меня.

Я останавливаюсь, смотрю на океан, соленый йодистый запах успокаивает, вносит размеренность и в мою мысль, и в мое ощущение реальности. Я стою настолько близко от раскачивающейся многомерной толщи воды, даже на глаз подавляющей тяжестью своей массы, что брызги долетают до меня, освежая лицо.

«В принципе, все вторично, – думаю я, – любая связь с жизнью вторична, все уже испробовано, проверено, описано много-много, бессчетное количество раз. Например, какая тема может быть банальнее темы любви? Или взаимоотношений отца и сына, матери и дочери? Или верности и измены, преданности и предательства?

Кто из нас не выстрадал, так или иначе, каждую из них? Не говоря уже про бесконечное количество книг, стихов, кинофильмов? Неужто осталось еще нетронутое место, неисследованный организм, неизученная частица? Кто-то из классиков сказал, что после Шекспира писать уже больше не о чем.

И все же ответы не найдены. А значит, важна не столько тема как таковая, а ее вариации, неисчислимое количество нюансов, ее определяющее, некий набор атрибутов. Ведь в каждом отдельном случае набор уникален, так как количество сочетаний бесконечно.

Вот и для меня тот факт, что тема не нова, не так уж существенен. Ну что поделать, если моя молодость пришлась на очень специфический временной отрезок последних десятилетий двадцатого века? Бог с ним, с отрезком. Главное, суметь передать настроение, переживания, стремления, чувства моих героев. Главное, чтобы читатель примерил их на себя, сравнил со своими, может быть, разделил, даже тот читатель, которому в этом времени побывать не удалось. Ведь переживания, стремления, чувства – они неизменны и не зависят от века, года, даже от страны и от политической системы не очень зависят. Человеческая суть, природа – выше подобных частностей.

Иными словами, думаю я, щурясь от яркого, отраженного бликами на воде солнца, от бьющего в лицо ветра, брызг… Иными словами, нет ни первичных тем, ни вторичных. Есть только первичные и вторичные попытки их изображения.

Я поворачиваюсь и быстрым шагом иду к дому.

* * *

Со временем у меня вообще давние счеты, не знаю, как оно меня, но я его недолюбливаю. Оттого и часов не ношу, чтобы сгладить, смягчить его постоянное, гнетущее давление. В общем, я опять забылся, затерялся в собственном, не имеющем ничего общего с реальностью мире, брел, а в голове что-то зрело, я еще сам точно не понимал, что: рассказ – не рассказ, идея – не идея.

Ассоциативная цепочка растянулась приблизительно так: сначала я задумался о предстоящем собрании, о Ромике, о подленьком Аксенове, снова стараясь сообразить, как мне вести себя сегодня. Затем мысль скакнула в сторону, я вдруг понял, что ситуация, в которую я попал, вполне художественная, литературная. Более того, тема не новая, где-то я уже читал нечто подобное, возможно, у Гроссмана в «Жизни и судьбе» или нет, скорее у Трифонова.