Читать книгу "Тишина - Питер Хег"

— Здесь мы играем, — сказала она. — Каждый день. Греем вино до двадцати семи градусов. Протыкаем хлеб палочкой. Поем. Танцуем. Космический цирк. Тебе бы понравилось.

Он отодвинулся от нее.

— В испанском уголовном праве перечислены случаи, подпадающие под амнистию, — сказала она. — Например, если обвиняемый навсегда уходит в монастырь. В этом случае его шансы значительно увеличиваются.

Она загородила ему дорогу. Что-то тянуло его через порог, по направлению к стене икон, может быть — их звучание.

— Я некрещеный, — сказал он.

— В особых случаях, — ответила она, — приходится пренебрегать условностями.

— Я всегда старался никого не обижать, — заметил он. — Чтобы билеты лучше продавались.

— У тебя есть пять минут, — сказала она. — Может, тебе стоит забыть про билеты. И сосредоточиться на главном.

Он вышел вперед и встал под куполом. Перед стеной света.

— У нас есть два греческих слова для исповеди, — сказала она. — Penthos — печаль. И metanoia — перемена мыслей.

Он проследил за ее взглядом. В небольшом боковом приделе стоял миниатюрный фургон из промасленного палисандра — на колесиках.

— Мы, — сказала она, — и еще несколько конгрегаций Восточной церкви сохранили институт исповеди. Разве можно найти лучшее место для последних пяти минут?

Он сделал шаг вперед и открыл дверь. Площадь исповедальни была не более квадратного метра — как туалет в цирковом вагончике. У стены стоял раскладной стул с плюшевой обивкой. Каспер сел. Прямо напротив его лица было окошечко из тонированного стекла с мелкими отверстиями. Он закрыл за собой дверь. Зажегся слабый свет, похожий на свет лампы, используемой при цветной фотопечати. Через дерево и стекло он слышал, как по другую сторону усаживается женщина. Вся эта ситуация была неким символом взаимоотношения мужского и женского. И отношений между Богом и людьми. Страстное желание установить контакт — но при этом тончайшая разделяющая мембрана.

— Я хочу исповедаться, — сказал он.

— Я вас слушаю.

Это не был голос игуменьи. Он отказался от попытки определить, кому может принадлежать этот голос. Он пришел не для того, чтобы классифицировать, он пришел для того, чтобы отдать себя безоговорочно.

— У меня на душе очень большое горе, — сказал он.

— Вы пытались молиться?

— Как мог. Но этого оказалось недостаточно. Меня покинула женщина.

— Чем вы это заслужили?

Вопрос сбил его с толку. Он попытался собраться с мыслями.

— Я слишком широко открыл свое сердце, — ответил он.

— И что же нам теперь делать? Канонизировать вас?

Сначала он не поверил своим ушам. Потом открыл дверь, сполз со стула. Плюнув на костыли, бросился к другой двери фургончика на четвереньках и рванул ее — все это одним движением.

Она была в сине-серой форме, и сначала он увидел только это. Потом она сняла головной убор, и он увидел ее волосы и ее лицо. Он знал, что это будет Стине. И тем не менее не знал.

— Ты злоупотребляешь искренним доверием верующего, — сказал он.

— Ты находишься там, куда входить запрещено. Это святотатство.

Пальцы его сжались в кулак, чтобы нанести удар, она вскочила со стула, как кошка, — без всякой подготовки. Он замешкался — и опоздал. Применение грубой силы должно быть спонтанным и быстрым. Преднамеренная жестокость бесчеловечна.

За его спиной стояла Синяя Дама.

— У тебя есть четыре минуты, — сказала она. — Потом тебя отвезут в Аудебо. А Стине — на работу.

И она исчезла.

5

— Ты с ними заодно — во всем этом надувательстве. И тогда тоже была заодно. Ты была карнавальной монахиней.

Она ничего не отвечала.

Ему хотелось сесть, но сидеть было не на чем. Он чувствовал, как все тело у него немеет. Давний паралич. Возвращающийся всякий раз, когда им принимались манипулировать женщины. Не только в этой жизни. Во многих его прошлых жизнях.

— За тобой — грандиозное объяснение, — сказал он. — Тебе придется мне все объяснить. Но не сейчас.

Она по-прежнему молчала.

— Они до сих пор не нашли детей. От меня хотят избавиться. Меня сейчас увезут. На улице ждет патрульная машина.

Он смотрел в сторону. Чтобы не видеть ее лица.

— Все мы когда-то предаем ребенка, — продолжал он. — Это неизбежно. Вот почему я не хотел детей. Вот в чем настоящая причина. Но сейчас я все-таки что-то обещал ребенку. Кларе-Марии. Я обещал, что вернусь за ней. Я обязан выполнить это обещание.

— Почему? Ты ей почти чужой человек.

Он пытался подобрать слова, взгляд его упал на лежащий на алтаре хлеб.

— Когда я был маленьким, когда мне было столько, сколько ей, и нам давали хлеб, прямо из печи, или конфеты, мы делились с остальными. Нас всегда было много, детей артистов, и мы всегда хотели есть. Делились все. Мы кое-что понимали, притом что это никогда не было сформулировано. Мы знали, что хлеб вкуснее, если им делиться. Мы не пытались это объяснить. Но это было чисто физическое ощущение. Вкус был другим. Потом это забывается, и я забыл. Но в последние дни несколько раз вспоминал об этом. Мы тогда понимали, что самое важное не может существовать только для тебя одного. Если кто-то один голодает, то все чувствуют голод. Так же и со счастьем. Не существует твоего отдельного счастья. И свободы. Если она несвободна, то я тоже несвободен. Она с таким же успехом могла быть на моем месте. Наверное, так чувствуешь, когда любишь человека.

Она поняла его. Он слышал это. Купол над ними сфокусировал звуки, словно они стояли на манеже. Мгновение было полнозвучным.

— Чем я могу помочь? — спросила она.

— Сними, пожалуйста, одежду.

Ее звучание погасло, как будто ее ударили железным прутом по голове.

Он снял пиджак. Начал расстегивать брюки. Действовала у него только правая рука. Стоящая перед ним женщина напоминала лунатика.

— Мы поменяемся одеждой, — продолжал он. — Это единственный выход. На улице стоят две полицейские машины. Машинами тоже поменяемся. Тебя отвезут под домашний арест в Аудебо. Когда вы будете на месте, ты во всем признаешься. Меня же повезут в город. Я найду способ, как от них избавиться.

Она не двигалась. На нем остались только трусы-боксеры. Медленно нарастало ощущение совершаемого святотатства.

— Ты, похоже, совершенно не в себе, — заметила она.

Он почувствовал полное спокойствие — как перед крупным блефом в покере. Настроился на женское. На то, что, если будет необходимо, он потеряет все.

— Эти ребята на улице, — продолжал он, — полицейские, они не видели тех, кто забрал Клару-Марию. А я видел. Это не добренькие старички и старушки. Это злой король и злая королева. Детей никто и не думает возвращать. Их увезут.