Читать книгу "Вольф Мессинг - Михаил Ишков"

В типографии заплаканная женщина-техред продемонстрировала мне подготовленную к печати афишу. Изображение распадалось на два совершенно самостоятельных сюжета. Сам ясновидящий, кокетливо сдвинутый цилиндр на голове, плащ со звездами, которым он прикрывал нижнюю часть лица, была исполнена на приемлемом профессиональном уровне, а вот левая рука, сжимавшая трость, вызывала оторопь. Она присоединялась в самом неприемлемом месте — пониже спины и, скорее напоминала третью ногу, чем вторую руку. На вопрос, нельзя ли подправить рисунок, женщина-техред смахнула набежавшую слезу и призналась — лучше не будет. Некому подправлять. Художника на днях призвали в армию, так что трость и руку она дорисовала сама. Если товарищ Мессинг желает, она может вообще замалевать ее. Нет, перепугался Мессинг, угадавший, кем приходился страдающей женщине мобилизованный художник и на кого он оставил троих детей, — оставьте, как есть.

— Когда будет готова афиша?

Техред ответила.

— Надо еще поставить визу.

— Где?

— У цензора, в кирпичном доме. Здесь рядом, за углом. Большой такой, трехэтажный. Не промахнетесь, кирпич у нас редкость.

Мы с Кацем отправились ставить визу. Дом охраняли военные, одетые в до странности знакомую форму. Чтобы попасть внутрь, надо было выписать пропуск. Как только, заглянув в окошечко, Мессинг назвал себя, за ним тут же спустился лейтенант и предложил проследовать за ним. Лазарю Семеновичу было приказано возвращаться домой. Каца как ветром сдуло. Лейтенант первым двинулся вверх по лестнице, Мессинг, с афишей под мышкой, вслед за ним. На мой вопрос, всегда ли у них такая жара и бывают ли в Ташкенте летом дожди, сопровождающий буркнул что-то невразумительное. Наконец мы поднялись на третий этаж, добрались до какого-то кабинета — на двери не было ни номера, ни имени хозяина. Лейтенант постучал, вошел, затем после короткой паузы пригласил меня, а сам вышел.

В кабинете меня встретил ладный, маленького роста офицер.

— Рад встрече! — сердечно поприветствовал он меня. — Мы уже заждались.

Затем он представился.

— Майор госбезопасности Ермаков.

Я положил афишу на приставленный к рабочему столу стол для заседаний и, ссылаясь на железную дорогу, начал оправдываться. Поезд постоянно пропускал воинские составы, но, как мне объяснили в концертном бюро, опоздание не помешает мне сразу приступить к работе.

— Да, — согласился майор, — пора приступать. Когда мы можем ждать отчет?

— Какой отчет?

— О настроениях ваших соседей по купе. Надеюсь, вам понятно, чем меньше врагов вы выпустим за границу, тем меньше будет хлопот.

Я онемел.

— Простите, не понял. Зачем мне составлять отчет? И причем здесь мои соседи по купе?

Теперь Ермаков изобразил недоумение.

— Что же здесь непонятного? Вы — советский гражданин. В одном купе с вами оказались классово чуждые, польские золотопогонники! Надеюсь, от вас не укрылась звериная злоба, которую они испытывают к советской власти? К сожалению, такое отношение в их среде не редкость. Вот почему нам надо детально знать о настроении этих господ, что они замышляет. Не хотите ли вы сказать, что собираетесь покрывать врагов Советской власти? Наверху о вас лучшего мнения.

— На каком верху?! — только и смог спросить я.

— На самом, — майор ткнул пальцем в потолок.

Я сделал паузу, перевел дух. Кошмарная идея, которую на прощание высказал майор Поплавский, внезапно обрела какой-то немыслимый фантасмагорический оттенок. Оказывается, доносчиком являлся я?!

Это была новость так новость!

Мы смотрели друг на друга. Ермаков достал пачку и с неожиданным изяществом выщелкнул оттуда папиросу. Струйка дыма подтвердила, что все, что я только что услышал, это не шутка.

В кирпичном доме никогда не шутили. Здесь умели обращаться с врагами.

Я сидел на стуле, вчитывался табачный дым и размышлял о том, что волшебная сказка, в течение трех последних месяцев, питавшая меня прекрасными мечтами, на поверку оказалась тупой газетной передовицей. Ожидание правительственной награды обернулось ловушкой, в которую хитроумные «бдительность», «ответственность» и «верность долгу» ловко заманили простодушного патриота. «Измы» не дремали, они были настойчивы, они в грубой форме напомнили Мессингу, кем он является на этой земле.

Опознователем мыслей! Стукачом от непознанного! И чтоб с составлением отчета!..

Так глупо угодить в лапы своих злейших врагов — это было невыносимое для Мессинга протрезвление.

Я встал, развернул афишу.

— Товарищ Ермаков, мне подсказали, что это произведение надо показать цензору и поставить у него визу. Объясните, пожалуйста, где сидит этот самый цензор? В какой кабинет обратиться? Представляете, за все время войны, где бы мне не приходилось выступать, афишу рисовали от руки. И, признаться, неплохо рисовали. А здесь, взгляните сами, черт знает что!.. Я понимаю, сейчас война.

Ермаков, ожидавший от меня чего угодно, только не разговора об афише, не смог скрыть изумления. Он долго, внимательно изучал меня.

— У нас здесь свои порядки, — наконец ответил майор Ермаков, даже не взглянув на подготовленный к изданию плакат. — Не беспокойтесь, визу вам поставят. Так как насчет отчета? Кроме того, мы наметили еще несколько мероприятий. Через неделю вам предстоит выступление в Янгиюле, там расположен штаб генерала Андерса. Соберется весь цвет контрреволюции, так что будьте наготове.

— После этого выступления вы тоже потребуете составить отчет?

Старший майор резко посерьезнел. Его горячее чекистское сердце начало потихоньку закипать. Ермаков уперся кулаками в стол и спросил.

— Послушайте, Мессинг, что вы ваньку валяете?

Это было уже слишком.

— Что вы себе позволяете, молодой человек?! Только Лаврентий Павлович позволял себе грубить в разговоре со мной, а вам далеко до него и по званию и по уму. Подпишите пропуск и я пошел.

Такой ответ привел Ермакова в изумленное состояние. Он выпучил глаза и спросил.

— Что я себе позволяю? Это что ты себе позволяешь, Мессинг?! Чтобы через два дня отчет лежал у меня на столе. И каждый день звонок, до девяти часов утра, где, когда и с кем намечены встречи.

— Вы, вероятно, сошли с ума?

— Два дня! Тебе понятно? Два дня! Можешь идти.

Оказавшись на улице, я долго приходил в себя. С сожалением обнаружил, что афишу оставил в кабинете. Не возвращаться же!.. Пропуск я уже сдал, а попытаться войти без документов в кирпичный дом, храбрости не хватало. Хорош я буду, когда меня застукают в кабинете Ермакова.

Мессинг бездумно осмотрелся, потом двинулся куда глаза глядят. Вышел на берег Анхора, долго разглядывал стремительно убегавшую, мутно-желтую воду. По обе стороны канала, там и тут дымили костры, на которых в громадных котлах готовили плов. Я зашел в ближайшую чайхану. Там меня усадили на ватный ковер-курпачу, придвинули низкий столик, называвшийся хонтахта, постелили достархан, налили вкуснейший чай, угостили пловом, и за все эти бесценные в военную пору дары я расплатился советскими денежными знаками. Их у Мессинга было немало. Казалось, живи и радуйся! Этих талонов должно хватить на все — и чтобы отдохнуть с дороги, и чтобы сытно поесть, и чтобы выпить крепкого чаю.