Читать книгу "Викинг. Побратимы Меча - Тим Северин"

— Держись в тени, — ответил Торстейн. — Варяжская дружина сильно приумножилась. Нас теперь почти пять сотен, и здесь, в Нумере, все не помещаются. Два-три отряда расположили в бывших бараках эксгибиторов — это греческая дворцовая стража. Их стало меньше, а нас больше. Вот там-то Торбьерн Крючок и живет — еще одна причина, почему мне трудно выбрать момент, чтоб отплатить ему за смерть Греттира.

Вот так я и стал слугой Торстейна Дромунда — не очень трудоемкое дело, как выяснилось позже. По крайней мере, для того, кто подростком служил при дворе этого великого щеголя, конунга Сигтрюгга из Дублина. Я давно уже научился расчесывать и заплетать волосы, мыть и разглаживать под прессом одежду и драить оружие и доспехи так, чтобы они блестели. И оказалось, именно то, как варяги гордятся своим оружием, дало Торстейну возможность отомстить, и гораздо раньше, чем он или я ожидали.

Византийцы любят показной блеск. Больше какого-либо другого народа из виденных мною они обожают роскошь и зрелища. Не могу припомнить ни единого дня, чтобы они не устроили какого-нибудь парада или церемонии, в которой басилевс играет ведущую роль. Это могло быть шествие из дворца, чтобы посетить службу в одной из множества церквей, торжественный парад в ознаменование победы или поездка в гавань на смотр флота и вооружений. Даже шествие на скачки, на Ипподром — на расстояние от наружной стены дворца меньшее полета стрелы, — устраивалось мастером церемоний и множеством его чиновников, у которых имеется невероятно длинный список правил и порядков — какой у кого ранг в дворцовой иерархии, как кого титуловать, кто старше кого, как к кому обращаться и так далее. Когда составляется императорское шествие перед выходом за дворцовые стены, эти назойливые люди снуют вокруг, проверяя, всякий ли стоит на месте, отведенном ему в колонне, и соответствует ли его рангу знак, который он несет — украшенный драгоценными камнями кнут, золотая цепь, таблички из слоновой кости с надписями, свитки жалованных грамот, меч с золотой рукоятью, золотой воротник в самоцветах и так далее. Со стороны узнать императорскую семью было нетрудно: только им дозволялось носить разноцветные одежды, и непосредственно перед ними и позади них шествовали телохранители — на всякий случай.

Варяги несли знаки своего ремесла: секиры и мечи. Секира — об одном лезвии — нередко украшалась завитками дорогого серебряного узора, древко же натирали воском до самой двуручной державы, обвитой затейливой шитой кожей. И лезвия, и древко были натерты до блеска. Тяжелый меч носили, как я уже упоминал, свисающим с правого плеча, но тут не обошлось без осложнений, связанных с украшением, потому что меч с золотой рукоятью был знаком спарфариев, придворных чиновников среднего ранга, чьи права и привилегии ревностно охранялись. Поэтому варяги изыскивали другие способы украшать свое оружие. В мою бытность в Константинополе предпочитали серебряные рукояти мечей, а иные воины делали рукояти из редких пород дерева. Почти все платили немалые деньги изготовителям ножен, чтобы те были покрыты алым шелком под стать их варяжским рубахам.

Не прошло и недели после того, как я приступил к обязанностям слуги Торстейна, когда в казарму Нумеры пришло сообщение от логофета, высокопоставленного чиновника. Басилевс и его свита должны были прошествовать к благодарственной службе в церковь Айя-София, и стража должна была обеспечить обычное императорское сопровождение. Однако этот логофет стоял слишком высоко, чтобы идти самому, он послал своего подручного, подчеркнул, что случай весьма важный, посему вся охрана должна быть на параде при всех регалиях. Шествие было назначено на три часа дня.

По своему обыкновению старшие военачальники приказали провести пробный смотр на обширной площади перед казармой Нумеры. Я смотрел на это из верхнего окна и должен признаться, что смотр произвел на меня впечатление. Варяжская стража внушала благоговейный страх — ряд за рядом шагали дюжие секироносцы, густобородые, достаточно свирепые с виду, чтобы нагнать страху на любого противника. Кое-кто из сослуживцев Торстейна, при его-то громадном росте, был выше его, а еще я заметил злодейскую рожу кривого на один глаз Торбьерна Крючка.

Едва завершился смотр, как я и остальные слуги поспешили на площадь, дабы забрать рубахи, ремни и все прочее, что нам следовало вычистить и привести в порядок до начала собственно шествия. А воины тем временем стали собираться отдельными кучками, чтобы потолковать, и тут я и увидел, что Торстейн подошел к той кучке, в которой стоял Торбьерн Крючок.

Я бросился туда.

Затесавшись в толпу, я старался не попасться Торбьерну на глаза, но подобрался настолько близко, чтобы видеть, что происходит. Как я заметил в бытность мою йомсвикингом, воины больше всего любят хвастать своим оружием, и варяги тоже занялись этим. Они показывали друг другу мечи, секиры и кинжалы и воздавали хвалы, в основном преувеличенные, каждый своему — превосходной уравновешенности, остроте и прочности клинка, и как он, не тупясь, рубит щиты, и число врагов, убитых этим оружием, и все такое прочее. Когда дошла очередь до Крючка, он отцепил ножны, вынул меч и гордо предъявил его.

Во рту у меня пересохло. Меч, который Крючок держал так, чтобы все его видели, был тот самый, который Греттир при моем участии выкрал из могильного кургана. Я узнал его сразу же. Это был необыкновенный клинок с волнистым узором на лезвии, свидетельствующем о высочайшем мастерстве франкских кузнецов-оружейников. Этот самый меч из руки Греттира, моего побратима, умирающего на грязном полу землянки на острове Дрангей, Торбьерн сумел вырвать, только отрубив ему пальцы. Я должен был рассказать Торстейну, как меч оказался во владении Крючка, но убийца Греттира сделал это за меня. Варяг, стоявший рядом с Крючком, захотел рассмотреть оружие поближе, и Крючок с гордостью протянул ему меч. Тот подышал на лезвие и указал Крючку на две зазубрины.

— Тебе надо бы обратить на это внимание. Жаль, столь прекрасное острие, и попорчено, — сказал он.

— Да нет, — хвастливо заявил Крючок, забирая меч обратно. — Это не простые зазубрины, я нарочно их оставил. Они появились в тот день, когда этим самым мечом я прикончил всем известного извращенца, изгоя Греттира Силача. Этот меч был его. Я же завладел мечом, а эти две зазубрины появились, когда я отрубил ему голову. Греттир Силач был не чета другим. Даже кости шеи у него были, как железные. Четыре добрых удара потребовалось, чтобы перерубить ему шею, — вот тогда-то лезвие и зазубрилось. Я не стану стачивать эти отметины даже по приказу верховного военачальника.

— Дай-ка мне глянуть на это оружие! — раздался чей-то голос.

Я узнал рокот Торстейна Дромунда и увидел, как Крючок отдал ему меч. Торстеин взвешивал меч в руке, отыскивая то, что настоящий меченосец называет «сладким местом», точку равновесия, в которой сходится вся сила удара, то место, которым рубящий клинок должен встретить свою цель. Потом так размахнулся мечом, что толпа расступилась, чтобы дать ему место, и к моему ужасу человек, стоявший передо мной, отступил в сторону, а я оказался на глазах Крючка. Он окинул взглядом кружок, и взгляд его единственного глаза остановился на моем лице. Я понял, что он сразу же признал во мне того, кого увезли с Дрангея после смерти Греттира. Я видел, как он хмурится, пытаясь сообразить, по какой причине я здесь оказался. Но было слишком поздно.