Читать книгу "Вечера с Петром Великим - Даниил Гранин"

Княжна ни о чем не расспрашивала и не прикидывалась безразличной. Она радовалась его приезду, о чем-то говорила, и молчала, и ждала. Это была та участливая воспитанность, которая помогала ему.

Он рассказывал сперва без подробностей. Мария держала его тяжелую руку, слушала.

Собственная слепота уязвляла его. Вспоминал, как при коронации, в Кремле, царица опустилась на колени, он возложил корону на ее голову, и слезы покатились по ее щекам. Спустя два дня, улучив момент, опять пустилась в сладострастные забавы с Монсом.

Сейчас, задним числом, десятки улик всплывали перед ним, мелкие испуги Монса, перешептывания, как она касалась его грудью, любовные перегляды, рискованная игра, которой она возбуждала себя.

Считалось, что с первого знакомства он определял цену человеку, обманывать его не удавалось, а эти двое, оба недоумки, хитроныры, запросто оставили его в дураках.

Мария отвергала его самоуничижение, просто он был слишком велик для этих мышиных плутней. Она не льстила ему, она всегда восхищалась силой его ума. Ах, ни черта не стоила вся его мудрость и могущество перед тем, как хихикала челядь, какие пересуды вели между собой дипломаты. Лучше слыть антихристом, чем стать смешным. Смеху голову не отрубишь. Главный рогоносец России!

Рассказать то, что он узнал, он не мог, его начинало трясти, всего корежило. Мария не знала, как утешить его, нестерпимая его боль словно передалась ей, слезы выступили на глазах, она прижалась к его руке.

Эти слезы были ему нужнее любых слов. Поза, в какой он застал их на острове, еще стояла перед ним. Екатерина нагишом сидела на этом распростертом под ней мозгляке. Петр сам любил привозить блядей на островок и забавляться с ними, и Екатерину когда-то возил сюда на лодке, и поза была знакомой. Но помнил он не это, а то, как безобразно огромно-распутной выглядела ее туша в солнечно-цветных пятнах от витражей, и щуплый Монс под ней.

Петр так описывал это, что Мария вдруг захохотала, сама испугалась своего смеха, но не могла с собою совладать. Слезы еще катились по щекам, а она, закинув голову, смеялась. Петр откинулся на спинку кресла, смотрел на нее хмуро, молча, рука его сжалась в кулак и разжалась. То, что можно было смеяться над этими двумя, поразило его.

Получив бумагу с приговором Монсу, Петр написал размашисто, брызгая чернила: «Учинить по приговору!»

Казнь совершали на Троицкой площади. Палач отсек голову красавцу Монсу, поднял ее за волосы, раскрытые глаза смотрели на площадь, запруженную народом, казалось, они еще видели всех, и царя, и царицу.

С того дня Петр стал часто ездить к княжне Марии.

Перед Новым годом привез подарки — братьям бочонок мозельского вина, Марии — породистого жеребца с богатым убором. Расспрашивал об успехах, особо выделил младшего, Антиоха.

Он знал его с десятилетнего возраста. Записанный солдатом в Петровскую гвардию, мальчик на смотре преподнес царю проповедь, сочиненную им на греческом и переведенную на русский. Петр стал читать, и так ему понравилась, что тут же повез Антиоха в монастырскую церковь и поставил там читать проповедь прихожанам. С той поры не упускал мальчика из виду.

Нынче Антиох попросил позволения прочесть монарху свои переводы стихов греческого мудреца Солона. Государь слушал с удовольствием: «…Я, словно волк, вертелся среди стаи псов».

Этим строкам усмешливо покивал. Потом Антиох прочитал собственное сатирическое стихотворение. Щеки его пылали. Петр смотрел с удовольствием и печалью. Мария понимала, что шестнадцатилетний красавец, кипящий волнением и счастьем, вызвал у государя тоску о наследнике.

Подавали золотистых форелей, украшенных раками и деликатесом — прозрачными кружками лимонов. Мария сильным счастливым голосом спела молдавскую застольную. Государь вина не пил, врачи настрого запретили, зато подносил всем, изображая голландского трактирщика. Подносил без обычной принуды, сыпал прибаутками, весельем зажег Марию, она пошла танцевать с Антиохом, старший брат играл на скрипке. На следующий танец Петр вызвался сам, но танцевал недолго, помешала боль в боку.

Прилег на диван. Братья удалились. Мария присела у него в ногах. Когда Петру стало легче, перешли в спальню. Мария разделась за пологом, вышла в короткой рубашке, босиком, с распущенными волосами. Петр любил перебирать их скользкую шелковистость. Волосы были без той крашеной жгучести, что у Екатерины. Все же Мария напоминала молодую Екатерину, отличие было в тонко выписанных чертах. Сказывалась порода, осанка тоже давала знать, подчеркивала фигуру.

Петр обнял ее, прижал к себе, она прильнула с готовностью, более всего любя эти минуты подступающего желания, по-всякому стараясь продлить их, оттянуть его нетерпение. Иногда удавалось вовлечь его в эту игру, иногда грубо обрывал, не считаясь с тем, чего хочет она, брал без ласки, без волнения, как прочих баб. Только что он слушал ее с интересом, был благодарен, учтив, она была особенной женщиной, а эта в постели — просто та, что подвернулась, не событие, такая, как все.

Были случаи, когда в постели она продолжала пребывать для него княжной Марией, той, что становилась все любезнее его душе и сердцу.

В этот раз что-то не ладилось. Он к чему-то в себе прислушивался, словно ждал. Внезапно оттолкнул ее, согнулся, схватился за живот, стоял качаясь и мыча, повалился на пол, скорчился. Мария испуганно наклонилась над ним, он, ругаясь, замотал головой. Она выбежала в сени к царским денщикам, погнала их вместе с Антиохом за греком.

Боль отступила. Перетащили его на кровать, он лежал мокрый, в испарине, огромный в своей беспомощности. Полотенцем Мария утирала его лицо, разглаживала прилипшие волосы. Выдохнул виновато: «Видишь, каким слабым стал». Губы его задрожали. Мария тоже удерживалась, чтобы не разрыдаться, откуда сил набралось на улыбку… Позже призналась Антиоху, что такой жалости и одновременно счастья не было в ее жизни, был он в полной ее власти, бессильный, испуганный. Она гладила и гладила его — его круглую голову, заросший затылок.

Как бы отделяясь от своего измученного тела, он изучал свою немощь. «Бедная плоть моя, — бормотал он, — плоть смерти». Пытался понять, воспрянет ли плоть эта, неужели все. Сокрушался над Марией, да и над собою: «Господи, сколь жалок человек». Неужели вот так теперь будет, быть того не должно. Мария горячо уверяла, что это всего лишь приступ. Не верил. И себе не верил. Что ж он, не сможет больше, износился…

Доктора все не было.

Петр молчал, устремясь куда-то, Мария не смела тревожить его. Радовалась, что боль его притихла. О чем он думал? Ее вдруг испугала огромность того, что могло совершаться рядом с ней, в его думах.

Он повернулся, сел на кровати, заругался тихо, опечаленно о том, как болезнь держит его за… Маленькая усмешка прошла по его лицу. Подходит роковой час, и не стало скорбящих о его муках, словно учуяли, изготовились. И тут он, притянув к себе Марию, высказал то, в чем никому еще не признавался: голову горгоне Медузе отрубили, так ведь змеи с ее головы живы. Он бы мог и саму Екатерину наказать, а что делать с ее приспешниками, с сочувствием к ней. Самое страшное, что открылось, — весь змеевник на ее стороне. При Монсовом розыске потревожено было великое множество обманных дел, пакостных хитростей, столько грязноделов, о которых он и не подозревал, знали же про блуд царицы и покрывали. Меншиков, друг сердечный, наверняка знал, видать, тоже в заговоре состоял. Опять возвращался к тому, как сладкопевно Феофан Прокопович вещал с амвона при коронации: «Ты, о Россия, видишь в ней неизменную любовь и верность мужу и государю своему, честный сосуд!», а она слезы роняла и думала о том, как будет разваливаться под Монсом, сучка! Как начала блядью солдатской, так блядью и осталась.