Читать книгу "Матрица войны - Александр Проханов"

Они сидели в тишине, слушая, как в машине что-то слабо звенит, остывая.

– Сегодня я беседовала с врачом, – сказала Даша. – Он сказал, что я выздоровела. Я и сама чувствую.

– Ты выздоровела. И теперь нам самое время отправиться в какое-нибудь путешествие. В погоню за летом. На море, к теплу.

– Да, в путешествие, в погоню, – повторила она.

– Но до этого мы справим твое рождение. Я уже стол готовлю, всякие вкусности покупаю. Бутылку кахетинского, того, что мы пили с тобой. И готовлю тебе подарок.

– Какой?

– Сюрприз.

Она повернулась к нему в темноте. Приблизила лицо, чтобы лучше рассмотреть ночным зрением, близкими, блестящими глазами. Обняла, притянула к себе.

– Я так тебе благодарна. Так дорожу тобой. Поцелуй меня.

Сама быстро, сильно прижалась к нему. Поцеловала жадно, страстно, делая ему больно, не отпуская его губ, словно вдыхала в него какую-то долгую жаркую силу, передавала невысказанное, невыразимое в словах послание, желая, чтобы оно сохранилось в нем навсегда.

– Ты моя милая… Ненаглядная… Звезда моя лучистая… Так тебя люблю… – говорил он, обнимая ее, целуя ей глаза, виски, шею, сквозь теплые прогалы платья пробираясь губами к ее груди, к горячим плотным соскам.

– Я разденусь, – сказала она.

Он вращал пластмассовое колесо, опуская назад сиденье. Она раздевалась, осторожно складывая свои одеяния. Лежала рядом с ним, белая, длинная, едва освещенная сквозь туманные темные стекла. Он наклонялся над ней, закрывал глаза, видел ее не зрачками, а всей своей жаркой страстной силой, лбом, грудью, дыханием. Своей мучительной мечтой, сокровенной надеждой на счастливое бытие, на рождение ребенка, на их бесконечное будущее. Продлевал себя в ней, проникал в ее глубины, завершаясь в ней, пропадая. Превращаясь в слепящее ничто, которое она улавливала, претворяла в себя, распускала в своей горячей плоти, окружала своим сотворяющим духом, хранила в себе, как огненную живую почку.

Они лежали без сил на откинутых сиденьях. И он слышал, как в ночи, высоко над ними, пролетел самолет.

Он отвез ее в клинику. Обещая через день приехать за ней, повезти к себе. Смотрел, как она исчезает в темном подъезде больницы.

Ночь. Москва в синих туманных далях. Звезды Кремля, как прилетевшие из мироздания кометы, вставшие над Москвой, распустившие свои размытые багровые хвосты. Белосельцев снимал с расправилок бабочек, накалывал их в коробку.

Он освобождал бабочек от бумажных бинтов, как от облачений, пропитанных бальзамами и смолами. Оживленные, бабочки слабо вздрагивали, отделяли от липы свои тончайшие сияющие перепонки. Белосельцев переносил их в коробку, помещал среди белизны и стекла. Он накалывал их не так, как это делают энтомологи, оставляя между экземплярами свободное пространство. А тесно, крыло к крылу, чтобы почти был не виден белый фон, а создавался сплошной покров. И тогда возникал цветовой удар невиданной силы, цепенящий, парализующий, порождающий галлюцинации. И можно было сидеть перед волшебной коробкой часами и днями, без воды и без пищи, поглощая разноцветные энергии, улетая в иные миры.

Наутро он готовил стол. Радовался солнцу в окне, которое играло в хрустале бокалов, на фарфоре тарелок, на серебре ложек со старинными бабушкиными монограммами, в сиреневых лучистых хризантемах. На белой скатерти чернела бутылка кахетинского. Лежали на блюдах ломти белой и розовой рыбы. Салат из свежих овощей был щедро посыпан темно-зеленым укропом. В духовке готовилось, благоухало мясо, которое он нашпиговал дольками чеснока, укутал в фольгу. На край стола он поставил коробку с бабочками, так чтобы она была видна и ему и Даше, сидящим напротив друг друга. На обратной стороне коробки он сделал каллиграфическую надпись. «Ты – моя любовь, звезда лучезарная». И поставил дату, нежно подумав, что когда-нибудь их сын повернет коробку, прочитает выцветшую от времени надпись.

Побрился. Надел дорогой парадный костюм. Тщательно повязал шелковый галстук. И поехал в клинику, принимать Дашу.

Оставил машину у входа. Прошел сквозь парк, в котором воздух был синий, и в нем явственно чувствовалась близкая, проступавшая сквозь зелень желтизна. Вошел в комнату для посетителей, где у входа сидела пожилая медсестра и держала на коленях вязанье.

– Пожалуйста, Дашу Княжую, – обратился к ней Белосельцев. – Я приехал за ней.

– Даша? А она вчера выписалась.

– Как вчера? – удивился Белосельцев, почувствовав, как забил у него под сердцем маленький ледяной ключ.

– Вчера, по расписанию. Мамаша за ней приезжала.

– Быть не может. – Ключ пробивался все сильней, леденил и буравил сердце. – Должна была сегодня выписываться!

– Как же вам не сказали, если вы родственник, – раздраженно, насмешливо ответила сестра. Колыхнулась тучным телом, уронила вязанье, принялась его подбирать. – На ее месте уже другая поселилась, тоже не все в порядке.

Ошеломленный, не умея объяснить случившееся, он вышел из больницы. Сел в машину. У первой же телефонной будки вышел, набрал номер. Ответила Джулия. Ее голос был печален, но в нем чувствовалось тайное ликование:

– Да, я Дашу взяла вчера… А сегодня утром она уехала… Нет, вам не нужно знать… Она не вернется… К тетушке, за Урал… Вам не следует ее искать… Через день и я уезжаю… Она хочет забыть прошлое, и я ее в этом поддерживаю… Не нужно мне больше звонить, не нужно стоять в подворотне и караулить… Будьте здоровы…

И металлические гудки в холодной металлической трубке. Он начинал понимать, что случилось. Что значила их последняя поездка по темным подмосковным дорогам, ее страсть, ее нежность. Ее длинный, мучительный, причинивший ему боль поцелуй. Она расставалась с ним. Это было прощание. В то время, как он расправлял бабочек, готовил ей драгоценный подарок, мечтал о рождении сына, она с ним расставалась.

Он ехал в машине по улицам с малой скоростью, словно вел катафалк, и на этом катафалке стоял гроб, и в этом гробу лежал он сам с коробкой бабочек на груди.

Глава шестнадцатая

Утром их «Тойота» с охраной выехала в направлении Байона, древнего города, заросшего лесом, где в черных утесах были высечены огромные мягкогубые лики, недвижно взиравшие сквозь зеленые кущи. Травы, кусты, лишайники покрывали изваяния, и казалось, на черных великаньих лицах кустились зеленые брови, усы. «Улыбающиеся горы», – думал Белосельцев, глядя ввысь, на потресканные буддийские изваяния, над которыми высоко сквозь деревья просвечивало мерцающее небо.

Сом Кыт и солдаты расположились на краю поляны под деревом, деликатно оставляя Белосельцева одного, и тот извлек из саквояжа свой складной сачок, свинтил рукоять, колыхнул кисеей, наполнив ее легким прозрачным ветром. Марлевая ткань напряглась, наполненная дуновением, ароматным дыханием джунглей, сладкой цветочной пыльцой.

Он прошел вдоль поляны, чувствуя любопытные веселые взгляды солдат. Завернул за каменный черный уступ, из которого вырастал цветущий розовый куст, и оказался один среди прозрачного, пронизанного солнцем леса, нагретых утесов, в которых, не мигая, смотрели глаза, улыбались таинственно губы.