Читать книгу "Без срока давности - Владимир Бобренев"

Как бдительный сотрудник органов, подполковник Рюмин написал обстоятельный рапорт, представлявший собой настоящий донос на своих начальников. В нем руководство следственной части Министерства госбезопасности и лично генерал Абакумов обвинялись в том, что они «смазывают террористические намерения вражеской агентуры, направленные против членов Политбюро и лично товарища Сталина». Инициатива появления компрометирующей бумаги исходила конечно же от Берии и заместителя министра госбезопасности Кобулова. Рапорт этот сначала побывал в руках у Маленкова, а от него посредством бериевских уловок попал на стол к Сталину. Тому же Маленкову, а также Шкирятову, председателю партконтроля, и заведующему отделом партийных, профсоюзных и комсомольских органов С. Игнатьеву было поручено разбирательство по поступившему доносу.

В тот же день Абакумова вместе с полдюжиной других генералов отстранили от занимаемых должностей, а через неделю всех их арестовали. В освободившееся руководящее кресло уселся Игнатьев. Вчерашний подполковник Рюмин получил генеральские погоны и занял кабинет заместителя министра госбезопасности. Первоисточник же всей смуты — «дело врачей» осталось под личным контролем Маленкова и Игнатьева. Возлагавшиеся на него надежды Рюмин оправдал сполна.

Что от всего этого выиграл Берия? Пожалуй, ничего. Больше того — потерял почти все. Дилетант Игнатьев вовсе не считал себя чем-то обязанным Лаврентию Павловичу. И теперь в госбезопасности особо влиятельных людей у Берии, по существу, не осталось. Его позиции при жизни Сталина продолжали стремительно ослабляться. Отнюдь не радужные перспективы ожидали его, уйди «вождь всех времен и народов» в могилу. Ибо он — сам вождь, прочитав донос Рюмина, обронил всего одну, но весьма важную фразу: «В этом деле ищите большого мингрела».

Вот она — разгадка самой большой послевоенной интриги! Кроме Лаврентия Павловича, другого «большого мингрела» в окружении Сталина просто не существовало. Тем самым дана установка на устранение самого Берии, который в «деле врачей» должен предстать главным отравителем страны. Бериевское детище — лаборатория «X» с ее ядами — и кремлевские медики, врачующие высших государственных и партийных деятелей Советского государства, связываются в едином уголовном деле, находящемся в производстве доверенного Сталину человека — Рюмина.

Нужно быть очень наивным, чтобы предположить, будто Берия тотчас же не узнал об этом и не принял упреждающих мер к самосохранению. Сталин перенес несколько сердечных приступов и слабел на глазах. Для всех было совершенно очевидно: если генсек выкарабкается — Берии не жить. А раз так, то главная задача обреченного — помочь вождю отправиться на тот свет. Пользуясь своим положением, Берия запрещает выполнять предписания сидящих за решеткой опытных врачей, назначивших курс лечения Сталину. Повод есть — они враги народа, вредители, в чем сами признались. Значит, им доверять нельзя. Вне всяких сомнений, организованный Берией саботаж лечения сказался на здоровье пациента самым неблагоприятным образом. О стремительном прогрессировании болезни свидетельствует тот факт, что с отчетным докладом на XIX съезде КПСС выступал не генсек, а Маленков. Он же вел и последний при жизни Сталина Пленум ЦК, на котором от имени Сталина официально объявлялось о его старости, немощи и невозможности исполнять те обязанности, которые на нем лежали. Болезнь делала свое дело.

Одновременно по инициативе Игнатьева стала кардинально меняться обстановка в Министерстве госбезопасности. Продолжалась начатая сразу же после ареста Абакумова и других высокопоставленных генералов МГБ грандиозная чистка. В этом отношении новый министр Игнатьев мало чем отличался от своих предшественников: пошло огульное изгнание с ключевых постов людей Абакумова и ставленников Берии.

Сидящий в домашнем заточении, первый профессор-отравитель даже не ведал о размахе высоких интриг, все еще пытаясь отыскать пути собственного спасения.

Глава 19

Прослышав о смене власти на Лубянке, Могилевский сразу воспрял духом. За долгие годы работы в органах он так и не сумел разобраться во всех хитросплетениях советской карательной системы. Отчетливо понимал Григорий Моисеевич лишь одно: нельзя открыто возмущаться, требовать справедливости. Этого высокие начальники не любят. Лучше каяться, ненароком подчеркивая и свои заслуги, и будущие возможности. Авось заметят, вспомнят, оценят, простят и обласкают.

А ведь как хорошо было раньше! И какие радужные открывались перспективы! Теперь вот и Блохин больше не приглашает в Кучино, и его девки бывшего профессора уже наверняка забыли, развлекают своими прелестями других. Одно воспоминание о Кучине наполняло глаза Григория Моисеевича слезами. Он и впрямь был готов грызть зубами мерзлую землю, чтобы все возвратилось на круги своя.

Потому, едва подули новые ветры, Могилевский сел за стол, обмакнул перо в чернильницу и стал сочинять новый покаянный опус, обращаясь к руководству милого его сердцу Министерства госбезопасности: «Мною предлагалась дальнейшая разработка моего метода по раскрытию преступлений — выявление состояния „откровенности“ у подследственных лиц. Этот метод… позволил органам разведки раскрыть ряд больших государственных преступлений. Это было апробировано авторитетной комиссией, назначенной бывшим министром В. Н. Меркуловым, — генералами Федотовым и Райхманом. За эту работу мне была обещана Сталинская премия».

Судя по всему, Могилевский поторопился, перегнул палку. Попытка возымела обратный эффект. Многие абакумовские ставленники, причастные к изгнанию Григория Моисеевича из органов, еще сидели на своих местах и содействовать отмене ими же самими состряпанных решений не собирались. Чиновники форсированно стали оформлять компромат на надоедавшего просителя. Ничего об этом не ведавший Григорий Моисеевич продолжал слезно напоминать о своем существовании.

Сказано, стучите — и будет отворено вам. Дождался своего часа и опальный профессор. После нескольких месяцев забвения о Могилевском вдруг вспомнили на Лубянке. Его принял сам министр госбезопасности Игнатьев.

Сановник уделил жалобщику ровно пять минут: выслушал и попрощался. И все равно Могилевский пребывал в эйфории — его приняли! А напрасно. По непонятной неопытности он совсем упустил из виду, что, согласно существующей еще со времен ОГПУ-НКВД традиции, кандидатов во «враги народа» перед расправой отстраняют от должностей, дают возможность в последний раз еще немного насладиться свободой, даже балуют вниманием, а по истечении какого-то времени непременно арестовывают.

Наш же герой выводов из чужих трагедий и ошибок не делал, а неопределенность положения его никогда не устраивала. Денежное содержание и паек он продолжал аккуратно получать, однако даром есть хлеб не собирался. А потому продолжал методично напоминать о себе начальству, не забывая всякий раз подчеркнуть свои заслуги и не оцененные по достоинству идеи.

Но всему когда-нибудь приходит конец, и всегда наступает развязка. Даже вода камень точит. Наконец-то дошла очередь и до бывшего начальника лаборатории. Поздний вечер 13 декабря 1951 года стал для Могилевского самой несчастной датой, вывернувшей всю его жизнь наизнанку, окончательно и бесповоротно. Его арестовали. Забрали прямо из дома.