Читать книгу "Союз еврейских полисменов - Майкл Чабон"

— Им захотелось удобства, — пояснила Бина. — Они почувствовали себя дома. Они расслабились. Человеку свойственно расслабляться.

Продолжив путь, они дошли до следующей вертикальной трубы со скобами-ступеньками.

— Лезь теперь ты вперед, — приказала Бина. — Дай для разнообразия мне твоей задницей полюбоваться.

Ландсман вцепился в скобу, поднялся на одну, вторую, третью ступеньку. Вот и фанерный люк, в щель просачивается тощий лучик света. Ландсман нажал на люк рукой, потом уперся плечом…

— Что случилось? — спросила Бина снизу.

— Не двигается. На ней что-то… Или…

Он шарит пальцами, светит своим фонариком. В дырку люка пропущен тросик в резиновой оболочке, привязанный к верхней скобе.

— Что там, Меир?

— Они закрепили люк, чтобы никто за ними не увязался. Прочной веревочкой.

44

Ветер с материка ворвался в ситкинскую сокровищницу тумана и дождя, оставив после себя лишь паутину да одну яркую монетку на голубом своде. К трем минутам первого пополудни солнце уже пробило себе солидную дыру и красит камни и штукатурку площади в волнующие вибрато; волнующие, ежели ты, конечно, не валун. Ландсман, хоть и шамес, но все же не камень.

Оказавшись на острове Вербов, следуя к западу по 225-й авеню, они с Биной то и дело ловили глазами, носами и ушами сильные запахи вербоверской кухни, шипящий цимес, булькающий над городом. На этом острове всегда сильнее проявляются эмоции — радость и горе, переполох и оцепенение. Плакаты провозглашают немедленное возрождение царства Давидова и призывают верных собирать сундуки к отбытию в Эрец Исроэль. Многие из лозунгов намалеваны, набрызганы спонтанно, впопыхах, на постельных простынях и на оберточной бумаге. На боковых улицах стараются переорать друг друга толпы и группы хозяек и торговцев, обуянных благородным желанием, соответственно, сбить или вздуть цены на перевозки, моющий концентрат, солнцезащитные зонтики, батарейки, питательные плитки, тропические ткани. Дальше, в проулках и во дворах, пылают страсти более конфиденциальной торговли: наркотики, золото, алмазы, автоматическое оружие. Они минуют группы уличных гениев, погруженных в составление научно обоснованных комментариев, кому какие контракты достанутся в Святой Земле, кто возьмет политический рэкет, кому отойдет контрабанда сигарет, чьи нежные руки будут поставлять нежное тело. Впервые с момента, когда Гейстик стал чемпионом, со времени Всемирной выставки, может быть, впервые за шестьдесят лет почувствовал Ландсман, что нечто действительно здесь приключилось. А вот что именно, пока ни один тротуарный ребе не мог определить.

Святая святых острова, самое сердце старого Вербова, вся эта суматоха, однако, не затронула. Ни конца изгнания, ни гонки цен, ни мессианской революции. На широком конце площади дом ребе как будто дремлет, все такой же массивный и солидный. Дым усердно валит из его трубы, теряя солидность лишь при соприкосновении с ветром. Утренние Рудашевские торчат на посту, на крыше кукует черный петух с полуавтоматической мандолиной. На площади толкутся ежедневные женщины при тележках и детишках, не доросших еще до школы. Они сталкиваются, сцепляются и расцепляются, завязывают и развязывают узелки дыханий и сплетен, плетут кружево повседневности. Ветер играет в дрейдл обрывками листков и листьев, газет и полиэтиленовых мешков, вдувает пыль в подворотни. Мужская пара в длинных лапсердаках плетется к дому ребе, распустив пейсы по ветру. Впервые традиционная ламентация ситкинских евреев, база веры, если не философии — «Всем плевать на нас, застрявших здесь меж Хунна и Хоцеплац», — кажется Ландсману не проклятием, а благословением. Здесь, на предполагаемых задворках истории с географией.

— Кто еще захочет жить в этом курятнике? — своеобразно преломляет его мысль Бина, вздергивая застежку молнии парки до подбородка. Бина хлопает дверцей ландсмановского рыдвана. Следует ритуальная перестрелка взглядами с местным женским контингентом. — Глаз стеклянный, деревянная нога, ни один ломбард не примет, — вот что такое это место.

Перед фасадом мрачного амбара местного многознатца бакалавр избивает половик палкой от метлы. Половик пропитан психотропным моющим раствором, на асфальте три безнадежных пятна, натекших из ржавых колымаг, которые здесь всерьез принимают за автомобили. Юный монстр терзает и ласкает тряпку торцом и длиной дрына. Завидев Бину, он впрыскивает в свой раж толику ужаса и благоговения. Такое же выражение появилось бы на его междупейснике, появись здесь вместо Бины Искупитель в оранжевой парке. Взгляд его прилип к тому, что торчит из парки, как язык малолетка к латунной дверной ручке; чтобы оторвать его, придется приложить немалое усилие и испытать мучительную боль.

— Ребе Цимбалист! — рявкает Ландсман.

— Он-таки здесь, но сильно-сильно занят, — с готовностью сообщает молодой человек.

— Таким же неотложным делом, как и ты, — предполагает Ладсман.

— Я был там не у места, — выдавливает бакалавр, жалея себя, и устремляет указующую скулу свою на Бину, не вовлекая в жест иных частей тела. — Ей туда нельзя. Она там не у места.

— Видишь это, сладкий мой? — сует ему Бина свою бляху. — Я как конверт с деньгами, везде у места, лучший подарок.

Изверг забывает про жертву, прячет орудие пытки за спину, как будто боясь его обличительной силы.

— Ребе Ицык… Вы его арестуете?

— Иди ты… — удивляется Ландсман, подступая к бакалавру. — А за что, подскажи мне, милый?

Чего не отнимешь у бакалавра из ешивы, так это таланта отвертеться от вопроса.

— Откуда мне знать? Будь я законником в модных штанах, так торчал бы я тут с палкой-тряпкой, скажите на милость?

В амбаре собрание вокруг большого картографического стола. Ицык Цимбалист инструктирует свою команду евреев в желтых комбинезонах, с расфасованными в сеточки кранцами бород на подбородках. Вторгшаяся к ним женщина воспринимается всеми как назойливая муха. Цимбалист последним отрывает взгляд от стола с очередной насущной проблемой, оценивает появившуюся в дверях проблему новую, нежданную, кивает вошедшим и хрюкает с упреком, как будто укоряя полицейских за опоздание.

— Доброго утречка, джентльмены, — дудит Бина, и голос ее расплывается в мужском амбаре. — Я инспектор Гельбфиш.

— Доброе утро, — откликается местный многознатец.

Лицо его бесплотное нечитаемо, как блеск клинка или голый череп. Ловко скатывают карту его руки, перевязывают ее бечевкой, суют в кажущуюся неразбериху таких же свертков. Размеренные движения старика, забывшего спешку как порок дней молодых. Шаг его нечеток, но жест точен и аккуратен.

— Пообедали, — сообщает он своей команде, хотя на столе ни крошки съедобной.

Команда колеблется, обтягивая старца неправильным эрувом, готовая защитить его от мирских хлопот, два источника которых блистают бляхами под их родным кровом.

— Им бы лучше далеко не расходиться, — замечает Ландсман. — Может, с ними тоже побеседовать придется.