Читать книгу "Любовь и другие диссонансы - Ирада Вовненко"

— Господин Струна, господин Струна, подождите, пожалуйста, подождите!

Молодой служащий ресепшн, торопливо пробираясь сквозь толпу, бежал ко мне, размахивая белым конвертом.

— Господин Струна, мы пытались связаться с вами еще вчера вечером, но ваш телефон не отвечает. Вам следует немедленно позвонить в Берлин. Ваш сослуживец, — он взглянул на конверт, — некий господин Кошуа просит срочно ему позвонить. Он многократно звонил нам в течение суток. И ночью тоже. А сегодня утром к нам приходил сотрудник немецкого посольства.

— Не Кошуа, а Джошуа. И не сослуживец, а друг, — поправил я, вскрывая конверт.

На распечатке электронного письма, адресованного директору гостиницы, было написано по-немецки:

Струна, куда ты, мать твою, подевался?!!

Я обзвонил всю Москву и окрестности, включая немецкое посольство. Не хочется верить, что ты умер. Ты не должен сейчас умирать, Струна. Не имеешь права.

Номер твоего мобильника снится мне по ночам. Почему ты не носишь его с собой? Ты нужен нам, Струна. Очень нужен. Больше Свену, чем мне. Если ты не позвонишь сегодня (среда), я замучаю девиц из бюро обслуживания до смерти.

ПОЗВОНИ КАК МОЖНО СКОРЕЕ, Джошуа А., Панков.

После этого следовало длинное послание по-английски директору гостиницы, в котором Джошуа сначала просил немедленно найти меня, потом требовал передать мне это письмо и наконец грозил неприятностями, если его просьба не будет выполнена.

Видимо, случилось что-то серьезное. Я вспомнил, что, уезжая с Анной в Санкт-Петербург, оставил свой сотовый на ночном столике, рассудив, что он мне там не понадобится.

Меня охватило страшное беспокойство. Все лифты были заняты китайцами, и я бросился к лестнице. С трудом переводя дыхание, вбежал в свой номер. Пол в прихожей был усыпан конвертами, которые в мое отсутствие, видимо, просовывали под дверь. В моем телефоне было около ста пропущенных звонков от Джошуа, и вся память забита эсэмэсками. Я сел на подоконник, закурил и набрал его номер.

— Струна, — услышал я его спокойный голос, — хорошо, что ты не умер. В ночь с понедельника на вторник Свен пытался покончить с собой. Какой-то писака из берлинской газетенки обиделся на него за то, что он не хотел дать ему интервью, и в ресторане его жены добыл за деньги какую-то лживую информацию. Потом сфотографировал могилу на кладбище и отправил все это в свою газетенку. Он написал, что в смерти жены и дочки виновен Свен, потому что не заботился о семье и занимался только научной карьерой. Даже на похороны не соизволил пожаловать. Статья вышла в понедельник утром с анонсом на первой полосе. А наша больная на всю голову Аннета принесла газету на занятия, чтобы провести дискуссию о журналистской этике, об ответственности за печатное слово и о том, как оно соотносится с истиной. Свен молча вышел. Я последовал за ним и старался все время быть рядом. Но после обеда у меня закончились сигареты, и я был вынужден на несколько минут выйти в магазин. Когда вернулся, Свена и след простыл. Ближе к полуночи он лег на автостраде на Берлинер Ринг, у того самого места, где произошло несчастье. Ты меня слышишь, Струна, черт тебя дери? Почему ты молчишь?!!

— Да здесь я, здесь. Я тебя слушаю. Свена больше нет? — спросил я.

— В том-то и дело, ему не повезло, он выжил. Видимо, не заметил, что перед грузовиком ехал мотоциклист. Молодой студент из Берлина. Парень заметил тело на дороге, начал резко тормозить, упал, и Свена мотоциклом отбросило к отбойнику, разделяющему полосы движения. Он лишился обеих ног до бедер и весь искалечен. У него сотрясение мозга, повреждена селезенка, пробито легкое, и только одно ребро уцелело. Но он жив. Его и мотоциклиста вертолетом доставили в клинику «Шарите» в Лихтерфельд, где когда-то была клиника Штиглица. Парень по дороге умер, а Свен выжил. Мы со Шмидтовой дежурим у него. Она по ночам, а я днем. Без дозы я не могу это выдержать, поэтому дневные дежурства для меня отпадают. Мы с ней сменяем друг друга. Свен редко приходит в сознание, постоянно бредит. А приходя в себя, говорит о тебе, Струна, — добавил Джошуа тихо. — Ты можешь приехать? — попросил он, помолчав.

— Который час? — спросил я.

— У нас — седьмой, начали развозить ужин.

— Значит, тут восемь. Дай мне пятнадцать минут. Я узнаю расписание самолетов и позвоню. Если сегодня рейса нет, прилечу самым первым завтра утром.

— Я скажу Свену. Он обрадуется, потому что очень тебя ждет. Может, тогда хоть умрет спокойно. В аэропорту возьми такси до Лихтерфельда. Мы со Шмидтовой будем ждать у входа в клинику. И купи для Свена водки. Он говорит, русская водка самая лучшая. И для Норберта тоже купи. Она ему точно понадобится, правда, сейчас он в следственном изоляторе, но послезавтра его выпустят. Узнав про Свена, Норберт вместе с таким же обдолбаным приятелем поехал в редакцию газетенки. Взял с собой совковую лопату из котельной и поджидал этого журналиста. А потом черенком лопаты отбил ему почки. Полицейские долго не могли поверить, что лопату можно так крепко держать культями. Но были свидетели, Норберта арестовали. Мы организовали в Панкове сбор подписей под петицией о его освобождении. Это, конечно, лишнее, его и так выпустят. Ему ведь некуда бежать. И на суде это примут во внимание. Ты слышишь меня, Струна, сукин сын?!

— Слышу, Джошуа, слышу.

— Это хорошо. Возьми себя в руки и не плачь. И выясни насчет самолета…

Я бегом кинулся в бюро обслуживания. Рейс на Берлин вылетал из Шереметьево в 23.10 по московскому времени. Было четыре свободных места. Я вернулся в номер и снова набрал Джошуа.

— Я прилечу в Шёнефельд сегодня в 23.40. Прямо из аэропорта приеду в клинику. Будь там. И не переборщи с дозой.

Я вернулся в номер и побросал вещи в чемодан. Мне должны были вызвать машину. Я волновался, что дорога до Шереметьево может занять много времени, но служащий бюро обслуживания успокоил, сказав, что «сегодня среда и уже довольно поздно, да еще наш Василий за рулем, так что все сложится удачно».

Я присел за стол и на бланке отеля написал письмо Анне. Уж и не помню, когда последний раз писал письма на бумаге. У меня не было времени, чтобы подбирать русские слова, а писать по-немецки я не хотел. Я знал, что только по-польски сумею выразить то, что хотел ей сказать.

Моя грусть была вызвана вовсе не сомнениями. Наоборот, абсолютной уверенностью в том, что наша встреча с тобой — настоящее чудо. И счастье. Хотя я знаю, что кто-то другой, и тоже по-своему необыкновенный, будет из-за этого страдать…

Анна, я должен — не просто должен, но хочу вернуться в Панков. У меня нет другой возможности сообщить тебе об этом, кроме как написав это письмо. Через несколько часов я улечу в Берлин, чтобы быть рядом с другом, который во мне сейчас очень нуждается. Именно сейчас, а не завтра или через неделю. Я не рассказывал тебе о нем, может, вскользь упоминал, но он мне очень дорог…

Я вернусь. И на сей раз не для того, чтобы найти Дарью.