Читать книгу "Долгое дело - Станислав Родионов"

Добровольная исповедь. Я не знаю, что такое дурак, но я знаю, кто дурак. Не хотела бы я сейчас быть на его месте. Где он, что поделывает и где сидит? Карр-камень не промахнется.

Я не знаю, что такое умный, но я знаю, кто умный. Могу описать подробно, как и где сижу я. В кресле. На мне белый махровый халат, теплый и нежный, как объятия юноши. На ногах тапочки из дикой киски. На пальцах кольца и перстни из натурального золота и с натуральными камнями. От меня пахнет французскими духами. Я смотрю цветной японский телевизор. И передо мной столик черного мрамора с бутылкой французского коньяка, который пахнет не хуже их духов…

Плоская лампа выстелила стол жестким белым светом, какой бывает только в темные осенние ночи. Но еще не одиннадцать.

— Сергей Георгиевич, вы знаете, что в особо экстренных случаях закон разрешает ночные допросы? — спросил Васин.

Рябинин кивнул. Свет лампы стал жестким не от осенней темноты, а от чистых листов протокола, лежавших перед старшим следователем Антимониным.

— Вам известно, — начал зональный прокурор, — что следователь всегда ищет троицу: преступника, доказательства и мотив. Доказательства мы изъяли, мотивом будет корысть…

— А преступник — я?

Неужели опять не услышат? Неужели он шепчет? Не услышат потому что люди слышат, когда хотят слышать.

Старшего следователя Рябинин почти не знал, но ему почему-то всегда казалось, что на Антимонине не костюм, а форменный китель, и не обычные очки, а тончайшее пенсне.

— Сергей Георгиевич, вы вели уголовное дело на хулигана Копытко, высоким, неприятно натянутым голосом сказал Антимонин.

— Вел.

— Какова его судьба?

— Я передаю Копытко на поруки.

— Уже все оформили?

— Написал постановление, но еще не отпечатал.

— А почему отдаете на поруки?

— Тяжких последствий нет, характеризуется прекрасно, парень оступился…

— Вы знаете, что борьба с хулиганством усилена?

— Пожалел его…

— Пожалел? — Казалось, взгляд Васина отодвинул старшего следователя в сторону от допроса и от стола. — Уж больно вы жалостливы. В свое время пожалели допросить продавщицу, теперь жалеете преступника.

— Жалость не порок.

— Из порок, но тогда нужно идти в адвокаты. У вас бы получилось.

— А у вас? — спросил Рябинин, удивившись, откуда он взял силы для этого злого вопроса.

— Я бы никогда не смог работать адвокатом и защищать преступников, гордо отрубил Васин.

— Прокурор, который не смог бы защищать преступников, несправедливый прокурор. Как и адвокат, который не смог бы обвинять и работать прокурором.

И промелькнуло, исчезая…

…Только обвинение человека или только его защита всегда несправедливы…

— Что-то вы разговорились, — заметил Васин и кивнул старшему следователю.

Разговорился, потому что говорили об убеждениях. Но к чему здесь, в городской прокуратуре, на допросе, ночью тревожить убеждения — этим двум людям нужны доказательства. Что они хотят доказать?

— Вы знакомы с Копытко? — спросил Антимонин своим надрывным голосом.

— Конечно, знаком, коли допрашивал.

— Я имею в виду до уголовного дела.

— Нет.

— У вас на квартире он был?

— Разумеется, нет.

— В канцелярии прокуратуры он спрашивал ваш адрес. Зачем?

— Представления не имею.

— Из кармана пиджака Копытко изъяли бумажку с вашим адресом, который он все-таки получил в горсправке. Так был он у вас?

— Да нет же!

— Сергей Георгиевич, — внушительно и почти сочувственно вмешался Васин, — не вам объяснять, что чистосердечное признание с одной стороны, а мы, как ваши коллеги, могли бы поспособствовать с другой…

— Не был у меня Копытко, — негромко, но так сказал Рябинин, что на чистосердечное признание надежду них не осталось.

Они смотрели на него из-за стола, но Рябинину казалось, что их глаза далеко, где-то в другом мире, — такими рисуют на обложках научно-фантастических повестей глаза инопланетян. Крупный Васин с умным и непререкаемым взглядом… Поджарый Антимонин в очках, которые походили на пенсне… Они вроде бы разные. Они должны быть разными, потому что каждый рождается самобытным. У каждого свой нос, губы, глаза… У каждого свой голос. У каждого своя неповторимая кровь, которая лишь приблизительно делится на четыре группы. У каждого свои отпечатки пальцев. Почему же эти двое так похожи? Что их так окатало? Какая штамповочная машина пропустила их через свои металлические формы?

— Откупа у вас эти изъятые пятьсот рублей? — спросил Антимонин.

— Так вы хотите сказать, что их…

— Откуда у вас эти деньги? — перебил старший следователь крепнущим голосом.

— Не знаю.

— Рябинин, вы психически нормальны? В вашей квартире находят деньги, а вы не знаете, откуда они…

— Не знаю.

— И даже не беретесь объяснить.

— Это Калязина.

— При чем тут Калязина?

— Ее работа.

— Ну конечно, — обрадовался Васин. — Я так и думал, что вы начнете валить на телепатию.

— Тогда откуда же? — вырвалось у Рябинина.

Они рассмеялись одновременно: Васин — тяжело и глуховато, как затоковавший тетерев; Антимонин — изящно, с вежливым переливом.

И промелькнуло, исчезая…

…Можно быть глупым, но добрым. Но быть глупым и справедливым нельзя. Глупость всегда несправедлива…

— Я скажу вам, откуда эти денежки, — посуровел Васин, обрушивая на него душный тембр своего голоса. — Вам дал их хулиган Копытко за прекращение дела!

— Какая глупость…

— Глупость? Как же мы узнали про деньга: где лежат, сколько, номера каждой купюры?

— Вам сказал Копытко?

— Вопросы задаем мы, — быстро вставил Антимонин.

— Копытко этого сказать не мог, — возразил Рябинин, и, как ему показалось, неуверенным голосом.

— Конечно, не мог, — усмехнулся Васин. — Взятки, как и изнасилование, штука интимная.

— Не давал никакой взятки, — совсем затухающим голосом отозвался Рябинин.

Что же он делает? Ведет себя виновато, виновато… На воре шапка горит. Нужно бороться, доказывать, возмущаться… Доказывать свою честность? Это же унизительно… Нет, доказывать невероятность их подозрений. Глупо, как спорить о привидениях.

Но в сознании и вот уже перед глазами, застилая его следователей и отстраняя их вопросы, как осеннюю паутину, забелела щемящая белизна. Лида, побелевшая Лида в дверях… Как она там, родная?.. Ей тяжелей, чем ему. А он опустил руки. Подлость — опускать сейчас руки…