Читать книгу "Предвестники викингов. Северная Европа в I-VIII веках - Александр Хлевов"

Тем не менее если следовать наиболее взвешенным и аргументированным археологическими данными свидетельствам, то ареал поисков все же существенно сужается. По крайней мере, в числе таковых наиболее вероятных претендентов могут рассматриваться сугубо европейские (в географическом смысле) территории — Европейский Север и зона южнорусских степей, прилегающая к Черному морю с севера. Аргументация «за» и «против» применительно к каждой из этих зон наличествует как в достаточно представительной на сегодняшний день библиографии, так и в существующих обзорах теоретических концепций (136; 75-118).

Следует отметить, что вся совокупность данных, как и общие рассуждения, конечно же, делают более привлекательной скандинавскую версию. Несмотря на «компрометирующее» ее использование общих положений теории Г. Коссинны и его сторонников германской официальной идеологией эпохи Третьего Рейха, эмоциональное опровержение пангерманизма и идеи априорного расового превосходства германцев над прочими этносами не может заслонить чрезвычайно важной роли Севера в целом и Скандинавии в частности в процессе культурного развития Европы в послеледниковый период. В настоящее время наблюдается совершенно отчетливое возрождение традиции северной локализации индоевропейской прародины, долгое время находившейся в вынужденно угнетенном состоянии. Антропологические данные достаточно отчетливо указывают на Северную Европу как на регион чрезвычайно давнего и постоянного места обитания наиболее близких к доминантному арийскому типу относительно рослых долихоцефалов. Непрерывность культурно-исторической традиции в Скандинавии на протяжении нескольких тысячелетий, а также отсутствие отчетливых следов внешнего вторжения сколько-нибудь значительных контингентов населения, по крайней мере позднее 1500 г. до н. э., свидетельствуют, во-первых, о стабильности регионального развития, не отягощавшегося заметными катаклизмами, а во-вторых, о предпочтительности теории автохтонности формирования культуры боевых топоров.

Культура боевых топоров, расцветающая на землях, омываемых Северным и Балтийским морями в конце III тыс. до н. э., и рассматриваемая как наиболее реальный претендент на идентификацию с ранними индоевропейцами, демонстрирует относительно высокий уровень развития материальной стороны культурного целого. К тому же она имеет отчетливо выраженный военный характер. Обилие и высокое качество производства сверленых топоров, представлявших в дометаллических обществах наиболее эффективный тип наступательного вооружения преимущественно ближнего боя, несомненно, говорит в пользу определенной сверхординарной воинственности владевшего ими населения. Разумеется, эти топоры должны были совмещать в себе воплощение также и определенных социальных (властных, культовых) функций, как совмещали боевую и репрезентативную функции в Средние века булавы и шестоперы, однако главной и первостепенной задачей боевого топора всегда остается применение в боевых действиях. Широкое распространение столь мощного оружия свидетельствует о реализации его носителями весьма далеко идущих агрессивных намерений. Не случайно высказывается мысль о собирании ими дани и о наличии первичных форм организованного и упорядоченного подчинения сопредельных и стадиально более отсталых племен в бассейнах северных морей, в частности, носителей древнейшей культуры региона — маглемозе (136; 108).

Впрочем, северная (нордическая) теория не дает окончательного ответа на вопрос о том, как именно формировалась культура боевых топоров. Также популярная теория, связывающая праиндоевропейцев с южнорусскими степями, вызывает интерес в силу хотя бы того, что традиция обретения исторической прародины именно здесь, в бассейне Дона-Танаквисля-Танаиса, рельефно представлена в скандинавском литературном наследии. Сага об Инглингах отчетливо локализует Великую Свитьод именно здесь (88; 2). Несмотря на многочисленные аргументы, препятствующие утверждению северо-причерноморской локализации прародины арийцев вообще и германцев в частности (38; 126–134), а также вполне аргументированную версию формирования этой традиции в период готского завоевания и торжества готов в Северном Причерноморье, возможность миграции такого порядка и направленности совсем отвергнуть нельзя. Однако перемещение в Ютландию и Скандинавию предков носителей боевых топоров все же весьма гипотетично. В этом контексте на первый план выходит вопрос автохтонного, скандинавского генезиса этой культуры.

Ответ на него, впрочем, зависит от ответа на принципиальный вопрос: как именно происходит формирование новых культурных общностей вообще? Ведь если предположить, что культура боевых топоров вызрела в рамках существующей традиции неолитических скотоводческо-земледельческих культур Скандинавии и Ютландии, то ее появление носит вполне революционный характер, вполне удачно объясняющийся общими теориями развития. Раз возникшая традиция изготовления усовершенствованного вида вооружения, в силу своей чрезвычайной популярности (обусловленной эффективностью), стала достоянием больших коллективов, занявших в силу своего технологического превосходства лидирующие позиции в региональной «табели о рангах». Следующим логически вытекающим шагом стало осуществление внешней экспансии. Культура боевых топоров, оформившаяся на Севере Европы, отмечает появление в этом регионе первой локальной цивилизации с явно выраженным специфическим военным уклоном. Эта сфера, в которой носители топоров заведомо могли превосходить потенциальных противников, являлась залогом их благополучного существования и одновременно поводом и базой для завоевательной активности, тем более что пути этой активности были проложены уже в предшествующие эпохи, когда осуществлялись колонизационные выбросы неолитических скотоводческо-земледельческих племен Севера — культур эртебелле и воронковидных кубков.

Возникновение культуры боевых топоров имеет отчетливую связь с одним из самых архаических катаклизмов северного мировоззрения, нашедшим отражение в мифологической традиции, — распрей между асами и ванами. По совокупности доказательств, завоевание господства агрессивными асами над сравнительно мирными и имеющими отчетливо аграрный характер ванами должно быть нами соотнесено с утверждением господства носителей топоров над сравнительно мирными племенами с производящей экономикой, приведшее к постепенной ассимиляции тех и других с устойчивым преобладанием агрессивного, воинственного начала. Разумеется, миф не может рассматриваться нами как прямая иллюстрация или хроника событий. Однако в древнейшей истории Скандинавии трудно найти событийный ряд, более точно совпадающий по своей сути с содержанием именно этого отрезка истории.

Не менее интересным последствием исхода скандинавских поселенцев на территорию континентальной Европы стало несомненное их участие в сложении кельтского суперэтноса и кельтской культуры. Не вызывает сомнения, что гальштат и наследующая его традиции латенская культура вырастают в Центральной Европе на мощном фундаменте протокельтской культуры, составной частью которой явились пришедшие с севера носители культуры боевых топоров (160; 35) (159; 176).

Период 1600-450 гг. до н. э. на севере Европы традиционно рассматривается как эпоха бронзы, когда именно этот металл становится определяющим в технологической цепи. В бронзовом веке Север становится колыбелью яркой и самобытной культуры. Бедный сырьевыми ресурсами регион достаточно поздно смог обзавестись собственной бронзовой индустрией, поскольку бронза была здесь предметом импорта. Очень долго в Скандинавии продолжалось развитие технологий каменного века, достигших здесь небывалого развития. В определенном смысле они стали эталоном «высокого каменного века» в общемировом масштабе, и немногие регионы могут быть поставлены на один уровень с северными странами. Однако когда жители Скандинавии получили доступ к сырью для изготовления бронзы в достаточных количествах, здесь сложилась традиция бронзовой металлургии, совершенно неординарная по своей устойчивости и самобытности.