Читать книгу "Не только Евтушенко - Владимир Соловьев"

Пока что.

Из конца жизни хочу глянуть на ее середину. Не скажу, что золотую, но есть что вспомнить и пережить заново. Евтушенко с евтушенками были старшеклассниками, но школа одна, а я был из молодых, да ранний.

Возвращение на родину как форма самоубийства. Когда Бран отправился в свое бесконечное, вне времени, путешествие, его спутник Нехтан истосковался по дому; и вот они подплывают к родному Эрину, люди с берега кричат, что о Бране знают только из старинных летописей, Нехтан прыгает на землю – и рассыпается в прах. У них там на каре время было законсервировано. Бран прощается со всеми, отчаливает от Ирландии, и больше о нем ничего не слышно. Иммиграция и есть род консерва. Если человек – остров, то эмигре – двойной остров, остров на острове.

Остров по имени Владимир Соловьев.

Вот что меня интересует: кто я – Нехтан или Бран?

Увидеть Россию – и уцелеть?

Мне ничего не остается, как жить воспоминаниями и писать. Это про меня сказал Лихтенберг: «Я, собственно, отправился в Англию, чтобы научиться писать по-немецки». С двойной поправкой на меня: в Америку – по-русски. Довлатов стал писателем в Нью-Йорке, Бродский перестал им здесь быть: не враз – постепенно, с редкими взлетами. Никаких правил, тем более – золотых. Мой пример – наука самому себе, никому больше. Я получил свою свободу со вздохом – сочинив там «Трех евреев». Но я бы отрекся от него до первых петухов – и от себя, если б остался. В России мне было тесно, в Америке, где у меня вышли сотни английских статей и с полдюжины английских книг, – меня нет: ау, Вова! От коллежского асессора Ковалева сбежал его нос, Петер Шлемель потерял свою тень, я – свое эхо. Туговат на ухо? Атлантика поглощает звук? Раздвоение личности? Шлема? Пентюх? Лох?

Давным-давно живу в Америке и, несмотря на политоложество (книги и статьи по-английски в американских издательствах и газетах – чтобы удержаться на плаву), продолжаю писать для здешних печатных русскоязычников, а теперь вот и для тамошних СМИ и издавать книги через океан – в России. В последнем случае – пространственный отрыв от читателей: ощущение довольно драматичное, сумеречное. Нечто вроде сидения меж двух стульев, и оба зависли меж небом и землей, как гроб Магометов, не к ночи будет помянут. И это несмотря на обильные здешние и тамошние русские публикации. Вот именно – тот самый оксюморон, о котором писал Эмиль Чоран: «Для писателя сменить язык – все равно что писать любовное письмо со словарем». А что, именно так пишет свое любовное послание герой великого фильма о любви Макса Офюльса «Мадам Де», но это единичный случай. «Евтушенко» Юз Алешковский говорил, что не собирается изменять жене с бл*дью – русскому с английским. А я теперь к графу Орфо на Вике заглядываю чаще, чем в любой другой словарь. Даже Набоков признавался в своей личной трагедии: «Мне пришлось отказаться от природной речи, от моего ничем не стесненного, богатого, бесконечно послушного мне русского слога ради второсортного английского». И это Набоков, который, единственный, совершил языковой и культурный подвиг и из писателя-эмигре стал классиком англоязычной литературы, что не удалось Бродскому! Что сказать о литературных чинах пониже, вроде меня?

В 70–80-е годы прошлого века обозначился очередной раскол русской литературы, и значительная часть ее представителей вынуждена была покинуть страну. Среди них были и мои тогдашние приятели: Юз Алешковский, Ося Бродский, Володя Войнович, Сережа Довлатов – и люди, с которыми я был знаком шапочно: Георгий Владимов, Владимир Максимов, Александр Солженицын и другие. То же самое можно сказать и про оставшихся, среди которых также были близкие мне тогда люди – такие, как Фазиль Искандер и Юнна Мориц. Не стану высчитывать, кого больше – осталось или убыло. А что сказать о Жене Евтушенко, который завис, как Магометов гроб, между небом и землей: между Москвой, Россия, и Талсой, Оклахома, США?

Так или иначе, с началом гласности произошло обратное воссоединение русской культуры, как здесь у нас говорят – reunion. И все, что было накоплено за бугром, стало достоянием читателей на нашей географической родине. Вплоть до таких поразительных явлений, как Бродский, который разошелся по цитатам, как когда-то «Горе от ума», или Довлатов с его умопомрачительной популярностью по городам и весям России. Две русские литературы сомкнулись, как створки раковины, и она снова стала единой и неделимой. Ничто так не разъединяет литературу, как политика, и ничто ее так не объединяет, как язык. Русская литература теперь повсюду, зато центр – нигде. Привет Николаю Кузанскому, гениальный афоризм которого я слегка перевираю.

Чего больше всего не хотелось бы, чтобы когда-нибудь снова произошел раскол русской культуры по политическим, то есть все-таки ничтожным причинам. Канут в Лету кремлевские интриги и даже революции, но останутся Бунин, Набоков, Мандельштам, Пастернак, Бродский. Что, увы, не снимает человеческой трагедии. Прав был Генрих Гейне: раскол мира проходит сквозь сердце художника. Лично я это чувствую на себе.

А не еще ли худшее чувство испытал Пастернак, ставший поневоле в период борьбы с космополитами внутренним эмигрантом: «…какое я, действительно, притязательное ничтожество, если кончаю узкой негласной популярностью среди интеллигентов-евреев?..»

У меня – гласная.

Мы жили под оком столпов Коммунизма!

Нам делали втык вертухаи страны!

Теперь мы свободны. Мы в новой отчизне.

И на хер теперь никому не нужны!

Это из брайтонского пародийного гимна.

Комплекс блудного сына или отрезанного ломтя.

Как в той загадке:

Без окон и без дверей —

По морям плывет еврей.

Крутое одиночество – до встречи с «Титаником».

Кому как повезет – я об одиноких и неприкаянных айсбергах. Или – Айсбергах.

Вот пришел пакет откуда-то из Латинской Америки с кучей газетных рецензий по-испански или португальски, все равно, кроме собственного имени, ничего не разобрать. А русские отзывы и вовсе не доходят – темно, как известно у кого известно где. (Неполиткорректно.)

Человек без носа, человек без тени, человек без эха, а теперь вот и без уха – это я. На х*я мне я без я!

Некролог себе заживо.

Помимо кельтской истории есть еще парочка средневековых рассказов о разной протяженности тамошнего и здешнего времени. Про монаха, которому дано при жизни пробыть пару минут в раю и услышать пение райской птицы, но, когда возвращается – триста лет минуло, ни собратьев-монахов, ни самого монастыря. В другом рассказе монахи, возвратившись из рая, где на деревьях больше птиц, чем листьев, не узнают родные места и не понимают языка, на котором говорят незнакомые люди – нет у них больше родины.

Как у меня. Я живу здесь вне времени, как в раю, и меня это устраивает. И жив потому только, что живу вне времени. Вне московского времени. Или питерского. Там – кранты. Когда во Флоренции пришли к власти черные гвельфы, они приговорили белого гвельфа, изгнанника Данте, к сожжению заочно – спустя пять лет он, будучи «сам себе партией», начал писать свою «Комедию», а еще через четырнадцать закончил ее. Вывод: если б не иммиграция, не было бы ни Данте, ни «Комедии».