Читать книгу "Сука - Мария Лабыч"

Видимость мешает. Я закрыла глаза и принюхалась. Ветер нес новые путаные обрывки: гарь, скипидар почему-то, гнилую талую картошку…

Я ищу человека… Вдох с приоткрытым ртом, чтобы яснее ощущать вкус запаха под небом… другого человека, не ее… живого…

На самом деле я не отличу мертвеца от живого под землей, если тот мертв совсем недолго. Особенно если он был ранен. Сейчас я призывала запах бойца с раздробленной ключицей: а где один, там, рядом и второй. Уже несколько часов он ярко пахнет сладковатой теплой гущей. Воспалением живого тела, горячечным, опасным. Не мертвым, а напротив, будто чересчур живым. Кровь его все еще жидкая, пот вязкий и больной, и этот главный сладковатый запах… И даже если он мертв, я буду чувствовать все то же, пока он немного не остынет.

Я тяну ноздрями, но слишком близко та женщина…

– Бойко!

Мешает. Мотаньем головы я сбрасываю звук. Забегаю из-под ветра, становлюсь на четвереньки и вдыхаю снова… Есть что-то, невероятно тонкое. Как выдох на стекло… исчезло.

– Бойко, назад!!!

Я не сдамся. Жмурюсь, чтобы не упустить, и начинаю рыть землю в месте этого фантомного оттенка теплой крови… Ярче?

Новый вдох.

И вдруг меня хватают за горло со спины. Хрящ гортани перекрывает мне ток воздуха, и несколько секунд, внезапно потеряв след, я будто слепну и впадаю в паралич. Меня отбрасывает в сторону удар и, уже лежачую, добивает в спину второй. Потом разлетается земля, глаза становятся полны песка, я слепну по-настоящему и больше не могу дышать.

V

– Ну что, на этот раз не вышло? Завернули тебя?

Я подыхаю в изоляторе, потому что не ем. Я не стала бы упорствовать и жрала бы их хлеб, но что-то щелкнуло внутри. Голод перестал существовать, попытки накормить себя вызывали рвоту до судорог.

Я перенадеялась выйти отсюда.

Лермонтов восседает с моей историей на коленях. День моего торжественного провала он провел в Цюрихе на конференции по идиотам. Теперь наверстывал, ворочая свежие страницы у моей постели.

– Так-так… Взгляни-ка на меня, дитя природы. Ну совершенно зеленая. Ты что-нибудь слышала о зеленых собаках?

Новый приступ рвоты ударил меня под солнечное сплетение, но вхолостую. Живот громко булькнул, я расхохоталась.

– Так вот, милая деточка. Начинаем мы с тобой постепенно питаться. А я тебе за это обещаю свободу. Не сразу. Но со второй попытки ты вылетишь отсюда, как неродная. Палец даю на отсечение.

Я перестала ржать и отозвалась:

– Мало. Голову дают.

– Нет, милая. Головой я рисковать не стану. Все ж таки мало ли что. А левый мизинец, вот так, – он показал границу верхней фаланги, – он твой. Конечно, придется поработать. А кто говорил, что будет просто?

Он протянул дежурной сестре мою историю со словами:

– Мадемуазель желает ужинать. Без экстремизма, что-нибудь легкое.

Он строго погрозил ей левым мизинцем.

– Бульон? – с сомнением спросила она.

– Бульон, – ответил он вместо меня.

Сестра заулыбалась ему благоговейно, с хитрецой. Что-то вроде: «Поймали рыбку на пальчик!» Она не знала: мы не шутили. Его мизинец временно перестал ему принадлежать.

VI

Время тянется медленно-медленно. Я давно поняла, что произошло, но все еще не могу пошевелиться. Меня давит мертвое тело, его кровь горячей струей заливает мне шею и уже остывшей подтекает под мышку. Невероятная тяжесть на спине и булыжник под животом не дают мне вдохнуть, раздавливая меня с каждым малым вдохом, и я медленно задыхаюсь.

На моей спине тело Ушакова, я мгновенно его узнала. Его дыхание прекратилось, но от конвульсий еще выталкивается чуть-чуть. Он не курит и один из всех пахнет так прозрачно.

– Заткнись, – отозвался Котов сквозь зубы, в которых зажал отрывок бинта.

– Я ее сейчас сам мочкану нахуй.

Гайдук погладил ладонью автомат. Он угрожал пусто. И ничего бы мне не сделал.

– Слушай, браток. Отвали от нее. Ты меня ясно понял? – ответил ему Котов.

Он вправил и теперь бинтовал мне левое плечо, чтоб не болталось. И то, что он ответил Гайдуку, дословно означало: «Если ты навредишь ей, то я убью тебя».

Я пострадала и поэтому могла молчать пока. Боль позволяла мне спокойно думать, не давая заскулить от страха и вины.

Гайдук был прав. Я была виновата.

Поодаль без укрытия у костра в свежей воронке сидели Довгань, Сотник и Шапинский. Нас шестеро. Тех кто остались живы к исходу первых суток нашего похода. Ровно половина состава.

Ребят из-под навала достали без моего участия. Их задавило насмерть бревнами подвала. Похоронили там же, в рыхлой, мелко вскопанной взрывом земле, вместе с командиром. И появился новый крест на карте.

Перов и Ивашкевич. Земля им будет пухом.

Ушаков! Я выла в голове, снова и снова призывая боль как дар, чтоб не завыть в голос. Возможно, своим поведением я подписала приговор не одному ему, но и всем здесь оставшимся.

– Совсем хреново?

Я открыла глаза и встретила тревожный взгляд Котова.

– Нет.

– А что шатаешься?

Я собиралась возражать, когда он сжал здоровое предплечье и так остановил меня. Мир выровнялся, замер, и тогда стыд и раскаяние утопили меня с головой. Я вырвалась и взмолилась:

– Свали, а?!

– Лучше поплачь. А то как тронутая…

– Я тронутая. Иди.

– Куда?

– Туда. М-мать, свали на хуй! Не понял?

Котов с сомнением встал. Потом нагнулся, поднял мой автомат и с ним ушел к костру. Мне было плевать. От мерцающего близкого пламени казалось, что кругом непроглядная мгла. Но если присмотреться, все было видно: и перепаханные наново руины, и гармошку автобуса, и заговоренные качели на горе.

Шесть тут. Шесть там. Шесть тут. Шесть там. Я не могу выбраться. Шесть там. Я не знаю, что делать: я в яме. Мы все в ямах. Ямы, ямы, ямы! Тут. Там.

Боль все назойливей раскачивалась в плече. Тянула скрипом пустых качелей на горизонте. Цвиг-сверк… Туда. Сюда. Остановиться, остановиться!!!

Не сон. Я прилегла на бок. Боль зашлась криком, я затаила выдох и осторожно перекатилась на спину. Казалось, так не легче. Но я хотела видеть только небо, и чтоб меня никто не видел. Так хорошо. Вдох. Выдох. Спокойно. Новый вдох.

Звезды расплывались толчками, потом стекали из углов глаз и после твердели заново.

Тишина надрывалась собственной тяжестью. Цвиг-сверк. Звуки были мертвы, как и все здесь, что могло их издавать. Кроме нас: пятерых у костра и меня в своей отдельной полуноре, молчавшей из последних сил. Но эти голоса не в счет, они как будто не отсюда, неубедительны, как далекое кривое эхо в пустоте.