Читать книгу "Все мои женщины. Пробуждение - Януш Леон Вишневский"

Маккорник помолчал и добавил тихо, глядя Ему прямо в глаза:

— Они все, за исключением вашей жены, были здесь. Все эти женщины были здесь, в этой палате, у вашей постели. Некоторые — неоднократно. Некоторые прибыли в Амстердам издалека. Просто чтобы побыть с вами рядом немножко…

Он помнит, что именно в этот момент почувствовал нарастающую пульсацию в голове, грудную клетку Ему сильно сдавило, и Он как будто стал задыхаться. Одновременно с этим начал пищать, все громче и громче, монитор, висящий над Его постелью. Пики на зеленой прямой, бегущей по экрану, стали очень частыми и близкими друг к другу, из-за чего сразу зазвучал тревожный сигнал, что пульс слишком участился. Лоренция склонилась над ним проверить и поправить пластиковые трубочки в ноздрях и, нежно поглаживая его по щеке, произнесла:

— Ноу стресс, Полонез. Наш доктор правду говорит. Лоренция тебе все расскажет, как на исповеди. И ты Лоренции можешь все рассказывать. Потому что выговориться — помогает порой лучше всяких пилюлек, оно и сердцу, и голове легче станет. Не волнуйся… ноу стресс.

Маккорник только улыбнулся и сказал:

— Ну, думаю, на этом все. На сегодня. И так слишком много. Вы уж простите мне эту ковровую информационную бомбардировку — но такова процедура, мы ведь не знаем, когда вы снова, чего я вам, конечно, ни в коем случае не желаю, можете впасть в кому. И как надолго, — добавил он с улыбкой. — Вы пробудете тут с нами, я думаю, еще месяца три минимум, максимум — пять, так что у нас будет еще много времени, чтобы поговорить о том, что я, может быть, забыл или чего я не знаю, а знают мои сотрудники. Сегодня около полудня, скорей всего, снова запихнем вашу голову в томограф, а потом сделаем электроэнцефалограмму, чтобы посмотреть, что там у вас интересненького в мозгу после пробуждения появилось. Сравним результаты с предыдущими.

Маккорник замолчал, но с места не двигался. Так и сидел на краю постели и молча смотрел в стакан, который держал в руке. А потом произошло нечто не совсем обычное. Маккорник поставил стакан на край прикроватного столика, наклонился над Его головой и вдруг, обхватив ее руками, притянул к себе, крепко прижал и тихонько прошептал Ему на ухо:

— Вы ведь даже представить не можете, как я рад…

Они пробыли в таком странном положении несколько минут. Он помнит, что, когда прошло изумление, вызванное столь неожиданным проявлением эмоций, Он почувствовал волну благодарности и тепла. Он медленно поднял руку, лежащую на одеяле, и обнял доктора в ответ. Потому что в объятиях этого еще совсем недавно абсолютно чужого человека ощутил то, что вообще-то должен был ощутить сразу: сумасшедшую радость. Он жив! Он видит! Слышит! Он обнимет Сесильку! До этого момента физической близости Он слушал рассказ Маккорника так, как слушают интересную лекцию или доклад, и не мог, никак не мог отнести это все к себе. Все было так, как будто Маккорник рассказывал Ему историю пробуждения от долгой комы какого-то постороннего страдальца, выбранного из множества других, тех, чьи случаи не были такими интересными. До Него с трудом доходило, и то не все время, что речь идет о Нем самом. Моментами доходило, а потом Он терял ощущение своей причастности ко всему этому. До этой самой минуты…

— Я скажу еще только, что вначале не слишком верил, что вы когда-нибудь очнетесь, — сказал Маккорник, беря Его за руку. — Эти два случая клинической смерти указывали на потенциальные серьезные нарушения работы вашего мозга, ведь это были не короткие эпизоды, оба продолжались достаточно долго. Но у меня были и поводы для надежды. Графики сначала NMR[3], а потом и PET[4] отчетливо демонстрировали, что ваш мозг, как дикий голодный зверь, пожирает энергетическую глюкозу. Мало кто со мной в клинике согласится, но, по моему мнению, высокая и долговременная абсорбция глюкозы мозгом — это очень хороший и обнадеживающий признак, хороший прогноз на пробуждение. Ваш мозг эту глюкозу прямо-таки пожирал. Точно так же, как мой. А после разговоров с вашей дочерью я стал еще с большим нетерпением ожидать вашего пробуждения. Госпожа Сесилия задумчиво сказала мне, что ее «папс» работает над какими-то страшно важными для всего мира вещами. Что это вроде бы только математика, но в конце концов из нее получаются сначала какие-то структуры, а потом — инструкции для разработки лекарств. Очень важных и нужных человечеству. Признаю, как врач я не знаю никаких ваших лекарств, но это ни о чем не говорит. Разве что о моей необразованности. В фармакологии на слуху имена только пиарщиков — да и те чаще всего ненастоящие. Впрочем, мы отклонились от темы. Вы только представьте себе — пять дней назад во время нашего разговора госпожа Сесилия рассказала мне, что купила для вас какую-то очень важную книгу. И что вы обязательно должны ее прочитать. Она была совершенно уверена, что вы ее прочитаете, потому что вы читаете все книги, которые она вам покупает. Даже самые глупые. И такого еще не случалось, чтобы вы какую-нибудь ее книжку не прочитали. Вот и эту новую скоро прочитаете. Так она мне сказала. Ваша дочь, Сесилия, отгоняла от вас смерть и приближала ваше пробуждение всеми возможными способами. Даже такими детскими и мистическими. И она прислала мне эту книжку из Сиднея каким-то невероятным трансокеанским экспрессом DHL. Позавчера на почте в Апельдорне — кстати, она всего в одном квартале от того железнодорожного вокзала, где вы последний раз были! — я получил маленькую посылочку, высланную через «Амазон». И оставил ее у себя на столе. А сегодня… сегодня вы проснулись. Мало кому выпадает счастье родиться дважды. Потому что обычные роды — это не счастье, это тяжелое и болезненное протискивание по узкому туннелю, это самое первое испытание и страдание для человека, его первое несчастье. И это не говоря о рожающей матери. А вы это несчастье пережили второй раз. Сегодня, позволю себе некую патетику, ваш второй день рождения. На этот раз — и возможно, это не случайно — в Амстердаме. Сесилия рассказывала мне, что ваша жизнь уже один раз резко изменилась в Амстердаме. Я прошу вас хорошенько запомнить сегодняшнее число. Сегодня понедельник, двадцать второе сентября. Примерно четырнадцать часов пятнадцать минут.

Сказав это, Маккорник поднялся с постели и пошел к людям в белых халатах. И они все вместе вышли из палаты.

Он чувствовал, как пересохли у Него губы, и очень хотел пить. Он видел очертания фигуры Лоренции, которая присела рядом с Ним, как только Маккорник вышел из палаты. Влажной мягкой салфеткой она вытерла выступивший у Него на лбу пот, а потом смочила Ему губы и сунула Ему соломинку, которая торчала из мешочка, наполненного питьем. Когда Он начинал давиться, Лоренция сразу же вынимала соломинку изо рта, поднимала Его голову с подушки и деликатно постукивала ладонью по Его плечам, приговаривая:

— Спокойно, Полонез, ноу стресс. Ты меня так сегодня напугал, что я аж описалась от неожиданности. Но старая Лоренция с самого начала знала, что ты не умрешь и проснешься. С самой первой ночи. Как тебя тогда ночью-то в эту палату на носилках привезли — я первым делом переставила твою койку. А потому что она ногами к двери стояла, а это примета плохая — к смерти. Береженого Бог бережет, подумала я тогда, — добавила она тихонечко и взяла его за руки. — Я так рада, Полонез! Так сильно рада! Когда домой вернусь — внучке расскажу. Потому что писается в трусики от страха, да и от того, что маленькая, а потом плачет. Вот я ей и расскажу, что бабушка Лоренция, хоть она уже и совсем большая и старая даже, тоже сегодня чуть в трусы себе не напрудила. А скоро я тебе спою, потому что обещала твоей Сесильке, что как только ты проснешься — так я наварю лучшего грога на свете, обрежу волосы и устрою тебе прямо тут, в больнице, концерт, как наша Босоногая Дива[5] делала. Она моя землячка, из Минделу на Сан-Висенте. Я ведь родилась на той же самой грязной улице, что и она! Ноу стресс, Полонез. Потому что я ведь как наша Сезушка из Кабо-Верде, хотя и перебралась в Голландию вот. Отцу пришлось сбежать за хлебом из рая, хи-хи-хи. Попал в Голландию, а мы с мамой уже за ним. Я маленькая была. Совсем крошка. Отец прямо пешком пришел. Хотя лучше бы, конечно, найти ему было работу там, где солнца побольше. Хорошо еще, тут хоть море есть. Зеленое, правда, и холодное даже летом, но есть.