Читать книгу "Москва и жизнь - Юрий Лужков"

Двор являлся комплексной школой и солидарности, и стойкости, и всего того, что на всю жизнь стало основой системы этических ценностей. Дружба, мужское достоинство и особая, своеобразная детская честь культивировались в этой среде с какой-то неистовой силой. Поколения вырастали и уходили, на их место приходили новые, но заповедная зона внутренней порядочности по отношению друг к другу оставалась. Она поддерживалась не клятвами и не объяснениями. Я даже не помню, чтобы кто-то кому-то что-нибудь объяснял. Тут работал другой механизм, подкреплявшийся не моральными доводами, а силой неписаного дворового кодекса. Каждый знал, что можно делать, а чего нельзя просто потому, что не простит двор.

И в этом смысле не было, кстати, больших различий между нами и «детьми Арбата». При всей разнице московские дворы походили друг на друга каким-то общим духом, особым акцентом жизни, той теплотой, общинной средой, в которой человек рождался, начинал понимать себя и окружающих — и становился наконец «москвичом».

Его окружал родной город. К нему относились как к своему, любовно и бережно, с той незабвенной московской ласковостью, что проявлялась в исчезнувших милых названиях: трамвай «Аннушка», троллейбус «Букашка».

Глава вторая

На уроки я без шуток не ходил

«Ты, Лужков, допрыгаешься!»

(Замечание учительницы русской литературы)

«Зови мать с бутылкой»

После четвертого класса, до него обучение считалось обязательным и всеобщим, ребята из бедных семей переходили в ремесленные училища — РУ, созданные в годы войны для пополнения поредевшего рабочего класса. В РУ выдавали бесплатно форменную одежду с фуражкой, бесплатно кормили и обучали специальностям, востребованным на заводах.

В РУ из школы меня не перевели. Мама, надо отдать ей должное, хотя сама еле писала и читала, но стремилась дать сыновьям высшее образование. Я продолжал хорошо и легко учиться рядом с бараком в неполной средней школе — семилетке номер 579.

После школы и уроков свободное время проводил с Ленькой, мальчишкой храбрым и чересчур безрассудным, как я теперь понимаю.

Катков рядом с бараками не заливали. Мы привязывали коньки к валенкам. Выходили на заснеженную обледенелую набережную, утрамбованную колесами грузовиков. Цеплялись железными крючьями за задние откидные борта машин и мчались за ними, рискуя головой. Коньки «снегурки» с изогнутыми дугой концами считались женскими, ими мы пренебрегали, катались на беговых «гагах» с острыми длинными концами и на хоккейных «канадах».

Катались по замерзшей Москве-реке вдоль берега у пристани и пожарной команды. В центре лед не затягивал полынью. Леньку тянуло на другой берег. На середине русла он провалился в полынью. Барахтался в ледяной воде, ужасно кричал. Бегу к пожарным, они нас страшно не любили. Но я пересилил себя и закричал: «Помогите, тонет!» Они поняли, что их не разыгрывают. Один пожарный схватил лестницу, положил на лед, подполз к полынье и вытащил Леньку, с трудом разжавшего скрюченные пальцы.

Беднягу раздели, выжали шмотье, посадили у жаркой печки, согрели, напоили чаем. А мне велят: «Позови мать!» — «Зачем?» — «Чтобы пришла за ним с бутылкой».

Мать Леньки — одинокая, злая, желчная женщина. Соседи ее сторонились. Она воспитывала ремнем Леньку и его рыжего брата Ваську. Публика была хулиганистая и воровская, что меня отталкивало. Преодолел свой страх, поднялся на второй этаж и выпалил: «Ленька провалился под лед, пожарные его вытащили, вас зовут с бутылкой!» Она спокойно выслушала и говорит: «Зачем вытащили? Где я возьму бутылку?»

Дальше все обошлось без бутылки, но с ремнем.

Меня и весь класс приняли в пионеры, я носил красный галстук и белую рубашку. Каждое лето отправляли в подмосковные пионерские лагеря в Верею и Тучково. Путевки получала сестра отца. Она служила в Министерстве нефтяной промышленности. К его большому зданию на площади Ногина, теперь это Славянская площадь, подавали автобусы, и мы ехали в Подмосковье. Память о пионерском лагере с кострами, песнями у меня осталась очень добрая.

После войны выпали голодные годы. Один раз в лагере мы забастовали. Начальство подворовывало продукты. Не хватало хлеба, подавали жидкий суп и котлеты, где хлеба больше, чем мяса. В столовую не пошли, а ходили вокруг нее с пустыми алюминиевыми тарелками и стучали по ним ложками. Протест сработал. Нам стали давать больше хлеба, и в полдник на столах появились стаканы с компотом.

(Когда я стал генеральным директором «Химавтоматики», то перестроил захолустный летний пионерский лагерь, провел тепло и зимой отправлял туда сотрудников с детьми. Что вызвало протест районного начальства: «Зачем вы отправляете детей с отцами-пьяницами?..»)

Лужи во дворе не просыхали ни летом, ни зимой. Во дворе нашем проживала не самая лучшая с точки зрения интеллекта часть общества — работяги, переселенцы, люди, которые потеряли жилье и для которых наспех построили бараки.

Культурное сословие представляли: мой отец — диспетчер нефтебазы, почти интеллигент. Жил некий Хлынин, человек с сильно выпирающим животом и в пенсне. Он чинно шагал по кирпичам, положенным в лужах, к своему бараку. Еще проживала приличная семья Сурковых, из нее вышла оперная певица Валентина Левко, певшая в Большом театре. Помню, в ранней молодости она занималась музыкой — крупная девица, прыгала по камешкам между лужами со своей скрипкой, и это вызывало очень интересные ассоциации: одной рукой она подбирала юбку, другой рукой придерживала скрипку и очень комично прыгала.

Рядом со школой располагалась пивнушка. Два пожилых еврея, Гриша и Аркаша, торговали пивом, вином, закуской. Здесь же находилась проходная завода, мужички выходили со смены, прикладывались. Сейчас некоторые говорят, что в прошлом пьяных шаталось мало. Ничего подобного. Напивались многие.

Как водится, тут же, у пивной, и мы крутились, девки, ребята.

Учился в семилетке очень хорошо. За отличную учебу, несмотря на неважное поведение, вручали похвальные грамоты, дарили книжки, одну из них, избранные сочинения Гоголя, храню дома до сих пор.

Старостой меня не выбирали, но я слыл вожаком. Заслужил высокое положение не на уроках у доски — в коридоре и школьном дворе в драках.

В мое время учеба не являлась первостепенным делом в глазах родителей, как сейчас. Стремление во что бы то ни стало выучить детей, дать им среднее или высшее образование не культивировалось.

Часто из школы шли на шофера учиться, на токаря, фрезеровщика.

(Мой старший брат Аркадий хотел быть непременно водителем грузовой машины. Ему это дело очень нравилось. Погиб в автокатастрофе, столкнувшись с другим грузовиком, когда за рулем сидел пожилой пенсионер, в советские времена имевший право работать два месяца в году.)

Редкая семья — из нашего двора только две — побуждала детей учиться в институтах. Заставляли, как правило, матери, а не отцы. Моя мамаша боготворила людей грамотных, может, поэтому после неполной средней школы-семилетки возле барака перешел я в школу-десятилетку у Павелецкого вокзала.